Эжен Фромантен - Старые мастера
Даже во время прилива пляж кажется бесконечным. Как и в прежнее время, гуляющие образуют на нем пятна, нежные или яркие, но всегда эффектные. Черные тона здесь густы, белые — пленительны, просты и сочны.
Очень много света, но вся картина приглушена. Краски на редкость пестры, но целое тускло: красный — единственный яркий цвет, сохранивший свою активность в этой удивительно приглушенной музыкальной гамме, звуки которой столь богаты, а тональность остается столь сдержанной. Здесь и дети — они играют, прыгают, бегут к волнам, кружатся в хороводе, роют ямки в песке; и нарядные женщины в легких одеждах, многие в белых шуршащих платьях, оттененных бледно-голубым или нежно-розовым, но совсем не такие, как их пишут в наши дни, а такие, какими писали бы их — строгими и скромными, — если бы следовали советам Рейсдаля и ван де Вельде. Суда, стоящие на якоре у берега, с их тонкими снастями, черными мачтами и массивными корпусами, до мелочей напоминают тонированные бистром старинные наброски лучших маринистов, а когда проезжает мимо купальная кабинка на колесах, кажется, что это карета принца Оранского, запряженная шестеркой серых в яблоках коней.
Если вы помните несколько наивных картин голландской школы, то вы уже знаете Схевешшген. Он остался тем же, чем был. Современная жизнь изменила лишь детали. Каждая эпоха обновляет действующих лиц, вводит свои моды и привычки. Но к чему это сводится? Разве только к какому-нибудь новому акценту в силуэте. Прежние бюргеры, сегодняшние туристы — это только маленькое живописное пятно, движущееся и изменчивое, это эфемерные точки, чередующиеся из века в век на фоне большого неба, широкого моря, громадной дюны и пепельного песчаного берега.
И будто бы для того, чтобы еще лучше подчеркнуть неизменность жизни на фоне этой огромной декорации, та же волна, которая не раз была предметом изучения, продолжает равномерно бить в равнодушный берег, спускающийся ей навстречу. Волна развертывается, катится и умирает все с тем же прерывистым и однообразным шумом, в котором не изменилась ни одна нота с тех пор, как стоит мир. Море пустынно. Вдали надвигается гроза, и горизонт заволокло набухшими, серыми, неподвижными тучами. Вечером будет сверкать молния, а завтра, будь живы Биллем ван де Вельде, Рейсдаль, не боявшийся ветра, и Бакхейзен, хорошо передававший только ветер, они пришли бы наблюдать дюны при зловещем освещении и Северное море в минуту гнева.
Вернулся я другой дорогой, доехав вдоль нового канала до Принсессе-Грахт. В Малиебане были скачки. Народ по-прежнему толпился под сенью деревьев, вплотную к темной стене листвы, как будто нетронутый газон ипподрома был редкостного качества ковром, который нельзя было топтать.
Будь здесь немного меньше толкотни и всего несколько черных ландо под высокими деревьями, я бы мог вам описать увиденную своими глазами одну из прекрасных картин Паулюса Поттера, будто вышитых терпеливой иглой и искусно оттененных синевато-зелеными полутонами, — одну из тех картин, какие он создавал в дни сосредоточенного труда.
Истоки и характер голландской живописи
Голландская школа возникла в первые годы XVII века. При некотором злоупотреблении датами можно было бы установить день ее рождения.
Она — последняя, быть может, самостоятельная и, уж конечно, наиболее самобытная из великих школ. Перед нами два весьма родственных явления, возникших одновременно при одних условиях: новое государство и новое искусство. Уже не раз говорилось, причем очень убедительно и красноречиво, о происхождении голландского искусства, о его характере, целях, средствах, своевременности его возникновения, быстром росте, новизне и своеобразии и особенно о той внезапности, с какой оно, уже на следующий день по заключении перемирия, появилось на свет вместе с самой нацией, свидетельствуя о живом и естественном расцвете сил народа, увидевшего счастье в жизни и стремящегося познать себя как можно скорее. Поэтому я только мимоходом коснусь исторической стороны предмета, чтобы скорее перейти к тому, что для меня важнее всего.
Голландия никогда прежде не выделялась обилием национальных живописцев, и, быть может, именно в силу этой былой скудости она могла позднее насчитать столь большое количество художников, и притом, несомненно, своих собственных. До тех пор, пока она была слита с Фландрией, именно Фландрия мыслила, создавала и писала за нее. Голландия не имела ни своего ван Эйка, ни своего Мемлинга, ни даже своего Рогира ван дер Вейдена. Лишь на мгновение падает на нее отсвет брюггской школы; она может гордиться тем, что в начале XVI века произвела на свет своего местного гения — живописца и гравера Луку Лейденского. Но Лука Лейденский не создал никакой школы: эта вспышка голландской жизни погасла вместе с ним. Как и Дирк Баутс из Харлема, почти что теряющийся в стиле и манере первоначальной фламандской школы, так и Мостарт, Скорель, Хемскерк, несмотря на все их значение, не являются индивидуальными талантами, отличающими и характеризующими страну.
Впрочем, тогда итальянское влияние одинаково захватило — от Антверпена до Харлема — всех, кто владел кистью. И это было одной из причин того, что границы стирались, школы смешивались, художники теряли свое национальное лицо. Не осталось в живых даже ни одного ученика Яна Скореля. Последний, самый знаменитый, величайший портретист, который вместе с Рембрандтом и наряду с Рембрандтом составляет гордость Голландии, художник, одаренный мощным талантом, прекрасно образованный, разнообразный по стилю, мужественный и гибкий по натуре, космополит, утративший все следы своего происхождения и даже свое имя, — Антонис Мор, или, вернее, Антонио Моро, Hispaniarum regis pictor, как он себя называл, умер после 1588 года.
Оставшиеся же в живых живописцы почти перестали быть по духу своего творчества голландцами; они не были ни лучше организованы, ни более способны обновить школу. Это были: гравер Гольциус, Корнелис Харлемский, подражавший Микеланджело, Блумарт, приверженец Корреджо, Миревёльт, хороший художник-физиономист, искусный, точный, лаконичный, немного холодный, вполне современный, но мало национальный. И все же только он один не поддался итальянскому влиянию. При этом, заметьте, он — портретист.
Любить то, что похоже, рано или поздно к этому вернуться, пережить себя и найти спасение в портретной живописи — такова была судьба Голландии.
Между тем, к концу XVI века, когда портретисты уже создали школу, стали появляться и формироваться другие художники. С 1560 до 1597 года замечаешь довольно большое число этих новорожденных: это уже наполовину пробуждение. Благодаря множеству противоречий, а следовательно, большому разнообразию талантов, вырисовываются различные направления и бесконечно умножаются пути. Художники испытывали себя во всех жанрах, во всех цветовых гаммах: одни признают светлую манеру, другие — темную. Светлая — защищается рисовальщиками, темная, внушенная итальянцем Караваджо, — колористами. Начинаются поиски живописности, художники вырабатывают правила светотени. Палитра становится свободнее, рука — тоже. У Рембрандта появляются уже прямые предшественники. Жанр в собственном смысле слова освобождается от обязательных методов исторической живописи. Вскоре получит окончательное выражение и современный пейзаж. Наконец, создается особый, почти исторический и глубоко национальный жанр — гражданская картина. На этом приобретении, наиболее совершенном по, форме, заканчивается XVI и начинается XVII век. В жанре этих больших полотен с многочисленными портретами — dоеlеn или regenten-stukken, следуя точному наименованию этих специально голландских произведений, — впоследствии будет найдено нечто другое, но лучшего не будет создано ничего.
Как видите, это только зародыши школы, но самой школы еще нет. В талантах нет недостатка, они в изобилии. Среди этих художников, находящихся на пути к тому, чтобы завершить свое художественное образование и окончательно определиться, есть искусные мастера, найдутся даже одия-два больших живописца. Морельсе, происшедший от Миревельта, Ян Равестейн, Ластман, Пейнас, неоспоримый мастер Франс Хальс, Пуленбург, ван Схотен, ван де Венне, Томас да Кейсер, Хонтхорст, Кейп старший, наконец, Эсайяс ван де Вельде и ван Гойен уже были зарегистрированы в метрических книгах 1597 года. Я привожу имена без всяких пояснений. Вы сами легко узнаете в этом перечне тех художников, чьи имена сохранит история, и, конечно, различите тех, чьи имена представляют лишь отдельные попытки, а чьи предвещают будущих мастеров. И вы поймете тогда, чего еще недоставало Голландии и чем ей непременно нужно было овладеть под угрозой лишиться своих лучших надежд.
Момент был критический. Здесь, в Голландии, при совершенно неустойчивом политическом положении все зависело только от случая. Наоборот, во Фландрии, где наблюдалось такое же пробуждение, была ощутима уже уверенность в жизни, какую Голландия далеко еще не приобрела. Фландрия изобиловала уже сформировавшимися или близкими к этому художниками. Кроме того, и это же время в ней возникала еще одна школа — вторая на период, несколько больший одного века, — столь же блестящая, как и первая, но представлявшая гораздо большую опасность для своего соседа в силу своей новизны и стремления занять господствующее положение. Во Фландрии мы находим более терпимое и более гибкое правительство, старые привычки, устоявшуюся и более сплоченную организацию, традиции, общество. К побуждениям, шедшим сверху, присоединялась потребность в роскоши и, следовательно, более чем когда-либо настойчивая потребность в искусстве. Словом, самые энергичные стимулы и самые серьезные причины влекли Фландрию к тому, чтобы вторично сделаться великим очагом искусства. Не хватало только двух вещей: нескольких лет мира, которого ей предстояло добиться, и мастера — он уже был найден, — чтобы создать школу.
