Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий
Железные дороги окружают промышленные зоны, заброшенные территории, их хочется назвать неокультуренными, некультурными, они отчуждены и забыты, освоены и избиты так, что раны кровоточат и не могут зарасти: оздоровление пейзажа есть конец железной дороги.
А потом ты просыпаешься ночью (нужно обязательно проснуться в поезде посреди ночи) на каком-нибудь полустанке. Нужно обязательно проснуться, когда поезд стоит где-нибудь долго-долго, собственно, ты от того и просыпаешься, что он никуда не едет. Возле мощного фонаря, рассеивающего концентрированный белый свет, предельный, столбом-столпом, отчего вдруг покажется, что это — зима, снегопад и скоро Рождество. «И поезд вдоль ночи вагонную осень ведет. И мерно шумит на родном языке океана…»
Зона отчуждения — сама себе схема, сложное пространство, состоящее из многих параллельных и пересекающихся плоскостей. Ее сила в излишней подробности, множественности. Слоеное тесто, наполненное кислородом. Вертикали-горизонтали.
Ряды рельсов делают пространство многоступенчатым, где каждая ступень устроена иначе, со своим наполнением, режимом, агрегатным состоянием. Рельсы и то, что между ними; то, что между соседними железнодорожными путями, то, что на подходе к этому расчерченному полотну, затем хозяйственные постройки, дворы, какой-нибудь поселок, лес, горы, нищее небо над ними, все это наполнено, напоено перспективой что твой Брейгель.
Одноэтажная Россия по колено в грязи. Водонапорная башня посредине привокзальной площади — единственное, что отвлекает от всеобщего уныния. Стоянка всего ничего, но к тамбурам подтягиваются старушки с провизией. Пассажиры как боги величественно сходят на землю — нынче выдался их звездный час, через пару минут международный экспресс унесет всех прочь, а пока можно побаловаться тем, что бог послал.
Бог послал жареную курицу и беляши, пиво и кириешки, малосольные огурцы и водку в бутылках без этикетки… Пока не объявят посадку, пассажиры вальяжно рассматривают дары Мокроуса (женщины) или задумчиво курят в сторонке (мужики в пляжных сланцах). Торговки наводят суету, точно наш фирменный скорый (№ 007) — последний поезд на всем белом свете.
Из репродуктора разносится «скорый, фирменный… на Алма-Ату», и старухи (есть среди них, впрочем, и женщины без возраста, но явно помоложе) мгновенно теряют интерес к богам из купейного. Словно бы в один миг с них спадает проклятье, они становятся спокойнее и тише, в движениях появляются сонность и плавность, кажется, оцепенение им уже не стряхнуть никогда.
Мы трогаемся, все расходятся по купе, затем выбираются в коридор за кипятком или чтобы подзарядить мобильник.
Мокроус — Ершов
(Расстояние 1040 км, общее время в пути 20 ч 37 мин.)
Побрызгался одеколоном «Дюна».
Снова приходит проводница. Приносит еще две тряпки. Протягивает картридж и спрашивает, как называется эта штука «официально».
— Не криминал?
(То есть можно ли ее провозить через границу, не опасаясь гнева таможенников.)
Чувствуя неловкость, пытается болтать. Называет меня по имени (в паспорте подглядела, они списки составляют) и на «ты». Жалуется на таможню, стало-де совершенно невозможно ездить, передачи уже не возьмешь, если много чего везешь, отбирают. Сочувствую, чем могу, вот тряпки взял — уже помощь.
Замечаю у нее в купе на столике свои прочитанные газеты. (Вчера отнес их к мусорному баку, но не выбросил, сложил аккуратной стопкой, она забрала.) Уложил тряпки в сумку, отдал оставшиеся газеты. Поблагодарила молчаливым кивком. С готовностью и достоинством.
Стемнело мгновенно. За окном вновь черный квадрат. По вагону разносится запах жареных беляшей, сейчас начнут обносить. В соседнем купе едет комиссия в железнодорожных костюмах с погонами, пьют водку. Женщины громко смеются. Вдали (и где она, эта даль?!), у предполагаемой линии предполагаемого горизонта появляются два маленьких сиротливых огня. Словно это две звезды, две светлых повести упали с небес, и теперь их медленно относит течением в сторону.
Ершов — Алтата
(Расстояние 1081 км, общее время в пути 21 ч 55 мин.)
Однажды я уже был в Алма-Ате. Двадцать, что ли, лет назад. Проснулись мы с Макаровой (подруга у меня была, к которой я из отеческого дома в общагу переселился на какое-то время) утром и решили поехать. Дешевые билеты. Дешевая свобода. Второй курс университета. Кстати, мы тогда с ней тоже «Бесов» читали (совпадение). И «Бесы» не воспринимались политическим памфлетом, а скорее драмой абсурда со странными кривляющимися марионетками вместо персонажей. Достоевский нас очень смешил, казался очень уж смешным писателем. Замечательное чувство юмора, передаваемое через вертлявый, постоянно подмигивающий стиль. Особенно Макарову смешил диалог Петра Степановича Верховенского с Варварой Петровной из главы про «административный восторг».
(Варвара Петровна, вернувшись из Европы, где познакомилась с женой нового губернатора, инспектирует Петра Степановича, придираясь к его внешнему виду. Попутно ехидничает над губернаторшей.) Мы с Макаровой постоянно вспоминали эти фразы, а потом даже читали диалог по ролям и хохотали во весь голос.
Вчера вечером я взялся перечитывать «Бесов» и как раз дошел до этого места, до той самой мушки, что так веселила Макарову.
«— Мать ее в Москве хвост обшлепала у меня на пороге; на балы ко мне, при Всеволоде Николаевиче, как из милости напрашивалась. А эта, бывало, сидит одна в углу без танцев, со своей бирюзовой мухой на лбу, так что я уж в третьем часу, только из жалости, ей первого кавалера посылаю. Ей тогда уже двадцать пять лет было, а ее все как девочку в коротеньком платьице вывозили. Их пускать к себе стало неприлично.
— Эту муху я точно вижу…»
И Макарова, танцуя руками, изображала Варвару Петровну, изображавшую губернаторшу. Очень уж она, Макарова то есть, смешливой была — и именно это мне в ней нравилось больше всего.
Алтата — Озинки
(Расстояние 1161 км, общее время в пути 23 ч 34 мин.)
До этого мы не были особенно с Макаровой дружны. Изредка она писала мне в армию аккуратным почерком; восстановившись в универе, иногда я видел ее в курилке. Однажды она пригласила к себе на день рождения в общагу. Тогда, собственно, и понеслось.
Познакомились в колхозе после абитуры. Первачи, мы держались сплоченно, а она, перешедшая из Томского университета на второй курс, всегда была одна. Русская красавица ренуаровского типа. Как говаривала одна приятельница, «сорт южноуральский, низкожопной посадки». Притом в косынке и красных сапожках.
— Ты, что ли, из ансамбля «Березка» к нам?
Так и разговорились. Собирали морковь. Время от времени Макарова пропадала. Отрывалась от борозды и ковыляла в ближайший лесок. Студенческая общественность волновалась: что? как? зачем? почему? Таинственная Макарова будоражила так, что на общем собрании решили выследить отщепенку, чем же она там занимается. Наблюдение поручили мне, и в следующий раз, когда Макарова затрусила к деревьям, на некотором отдалении (дабы не спалиться) я двинул следить.
Даже не лесок, небольшая роща, посреди морковного поля — остров, заросший березами и кустами, высокая, в человеческий рост, трава. Когда я дошел, Макаровой уже нигде не было видно, потерялась среди растительности, точно никогда и не существовала.
Чудны дела твои, господи. Оббежал рощу вдоль и поперек, заглянул, казалось, за каждый куст, но Макарову словно корова языком слизнула. Пришлось возвращаться с пустыми руками, разочаровывать бригаду, мол, не выполнил вашего задания, не велите казнить, велите миловать.
А Макарова как ни в чем не бывало через какое-то время вернулась задумчиво дергать корнеплоды, чем заинтриговала соглядатаев еще сильнее. Тайна ее исчезновений осталась нераскрытой. Уже потом, пару лет спустя, когда мы сошлись совсем близко, набравшись смелости, спросил, куда пропадала. Отсмеявшись, Макарова рассказала.
— Куда-куда… Да курить ходила. Не знала, как вы к этому отнесетесь, вот и пряталась. Вы ж там все такие молодые, дерзкие, могли на смех поднять.
— Эх ты, ансамбль «Березка», куда же ты спряталась, что я никак найти тебя не мог?
— Ой, да никуда я не пряталась, просто ложилась в траву и песни пела… Очень уж я петь люблю…
Действительно, Макарова очень любила петь. Истинная правда.
Озинки — Семиглавый Мар
(Расстояние 1186, общее время в пути 1 д. 2 ч 20 мин.)
Граница. Российская таможня. Паспортный и таможенный досмотр. Стоянка два часа. Ливень, по окну стекают капли. Из-за мощных фонарей на перроне вся эта красота кажется неимоверной, неуместной. Как в дурном кино. Чистый Писарро, только лучше — потому что в жизни, а не в музее. Потому что неожиданно; настигает неподготовленного и бьет по глазам так, что долго не можешь оклематься.
