Андрей Аствацатуров - И не только Сэлинджер. Десять опытов прочтения английской и американской литературы
В тот раз жизнь открыла мне странный парадокс. Мы можем забыть о бессознательном, о хаосе, о тьме. Сделать вид, что ничего этого не существует. Посвятить себя рациональному строительству, утвердив законы и правила и убедив себя, что все научно. Но когда до победы уже будет совсем рукой подать и граждане согласятся, что светильник мирового разума вот-вот возгорится, в этот самый момент дряхлые подземные силы придут в движение. Бессознательное, хаос, древний зверь – всё, чему не уделяли внимания, про что хотели забыть, вырвется на свободу и поглотит нас с нашим разумом и хрупкими законами. Конец света если наступит, то именно так.
Уильям Голдинг, написавший роман-притчу “Повелитель мух”, был убежден в возможности подобного сценария. Пройдя войну, он разочаровался в либеральном гуманизме, в прогрессе, в идее разумного, научного устройства мира. Голдинг полагал, что человек – существо падшее и его человеческая натура, как выразится персонаж “Повелителя мух”, христоподобный мальчик-визионер, – одновременно “героическая и больная” (heroic and ill).
Человек героически стремится обуздать окружающий его хаос, исправить больной неорганизованный мир, подчинить его правильной разумной цели. Но сам он принадлежит этому миру и, стало быть, заражен той же болезнью. Хаос, учит нас Голдинг, располагается не где-то вовне. Он гнездится в самом человеке, а главное – в его героическом усилии внести в мир порядок. И, предпринимая такое усилие, делая себя началом и концом вселенной, человек лишь утверждается в своем несовершенстве и падшей природе.
В самом начале романа Ральф, Джек и Саймон отправляются обследовать остров. В тропической чаще им открывается странное, таинственное видение:
“The bushes were dark evergreen and aromatic and the many buds were waxen green and folded up against the light. Jack slashed at one with his knife and the scent spilled over them”. – “Кусты были темные, вечнозеленые, сильно пахли и тянули вверх, к свету, зеленые восковые свечи. Джек ударил по одной свече ножом, и из нее хлынул острый запах”[5].
Голдинг ставит персонажей перед загадкой мироздания, перед знаком некоего великого замысла. Он предлагает им символически поучаствовать в сложной мистерии. Смысл увиденного молниеносно разгадывает визионер Саймон: “Как свечи. Кусты в свечах. Это такие почки”, – произносит он, констатируя нерасторжимость мироздания, бессмысленность анализа, непостижимость божественного замысла, к которому можно приблизиться лишь при помощи воображения. Джек реагирует как животное, проявляя биологическую агрессию. Он ударяет по зеленой свечке ножом и убеждается, что ее нельзя съесть: “Зеленые свечи, – скривился Джек. – Есть их не будешь”. В свою очередь Ральф пытается проанализировать увиденное, найти в нем человеческий, практический смысл, который свидетельствовал бы о разумном устройстве. Но такого смысла он не находит: “Их не зажигают, – сказал Ральф. – Они только так, похожи на свечи”.
В мире в самом деле отсутствуют человеческие смыслы, и героические усилия рассудка утвердить себя заражены болезнью и обречены. Ральфу придется убедиться в этом чуть позже. Где-то уже в середине романа Голдинг отправляет его на другой конец острова и сажает напротив океана. Смотри и думай! Ральф к этому моменту уже сильно озабочен. Идеей поддержания порядка, правилами и главное – тем, что его товарищи уже никаких правил не соблюдают. И вот перед ним открывается океан: “Ральф следил за раскатами, волна за волной, соловея от далекости отрешенного моря. И вдруг смысл этой беспредельности вломился в его сознанье. Это же всё, конец. Там, на другой стороне, за кисеей миражей, за надежным щитом лагуны, еще можно мечтать о спасении; но здесь, лицом к лицу с тупым безразличием вод, от всего на мили и мили вдали, ты отрезан, пропал, обречен, ты…”
Мир не дружелюбен и не враждебен, как Ральфу казалось в самом начале романа. Мир туп (с человеческой точки зрения), равнодушен к любому, даже самому героическому усилию и занят собой. Человеческие проекты, идеи к нему неприложимы. Все попытки ограничить безбрежность жизни какой-то схемой обречены на провал.
Экзистенциалистские размышления Ральфа прерывает Саймон.
“Ты еще вернешься, вот увидишь”, – утешает он Ральфа.
Саймон, визионер и пророк, способный приблизиться к замыслу, дарит утешение. Возможно, смысл есть. Просто он лежит вне наших предписаний. Ральф утешается, сам не зная почему, но из чисто человеческого упрямства продолжает упорствовать и задает идиотские вопросы: “У тебя что, в кармане кораблик?”; “Откуда тебе это известно?”; “Ты чокнутый?”
Значит, не понял. Значит, нужен еще один, более серьезный урок. Ральф предпримет новые героические усилия по наведению порядка на острове, и именно они, болезненные, греховно нарушающие гармонию природы и великий вселенский замысел, приведут его мир к окончательной катастрофе. Хаос вырвется на свободу, примет очертание Джека и сделается неуправляемым. Лучший советник Ральфа, розовый толстый Хрюша (воплощение практического рассудка), будет убит, и вскоре Ральф, преследуемый охотниками, сам наполнится хаосом. Остров сгорит дотла, а герою останется только оплакивать Хрюшу (побежденный природным хаосом рассудок) и греховность человеческой натуры.
Приключенческие романы и робинзонады
Итак, героическая натура человека больна первородным грехом. И, что самое неприятное, она игнорирует свое заболевание. В самом деле, зачем замечать недуг, от которого все равно не вылечиться? Разумнее сделать вид, что его нет.
И здесь на помощь приходят художественные вымыслы и сюжеты, с годами отливающиеся в строгие литературные жанры. В них человек предстает героическим, свободным от скверны и уверенно подчиняющим себе жизнь, которая до его появления казалась совершенно неуправляемой. Голдинг в “Повелителе мух” выбирает два таких жанра, проверенных временем, опытом литературных мастеров, и недвусмысленно указывает на них читателю, предостерегая его от мировоззренческих ошибок и художественных иллюзий. Это жанры очень популярные и очень английские: приключенческий роман и робинзонада. Голдинг решает в них поиграть и для начала их скрещивает, получая в результате некий гибрид, что, впрочем, нисколько не вредит художественному правдоподобию и здравому смыслу. В самом деле, жизнь на необитаемом острове может быть полна приключений, а приключения, в свою очередь, могут забросить персонажа на необитаемый остров.
Приключенческий роман, столь популярный в Англии, в самом деле позволяет очень наглядно продемонстрировать героический дух человека, способного одолеть сюжетно громоздящиеся друг на друга невзгоды. Впрочем, Голдинг не был единственным, кого раздражал приключенческий роман. С этим жанром, как мы помним, уже за пятьдесят лет до него разобрался Джозеф Конрад. Причем строго и бескомпромиссно. Авторов ходульных приключенческих поделок он уподобил английским колонизаторам, тщетно пытавшимся подчинить европейским законам неупорядоченные джунгли и их обитателей.
Так что Голдинг, можно сказать, добивал уже поверженного противника.
Иное дело робинзонада. Тут противник Голдинга оказался более фантазийным и более живучим. Первую робинзонаду, как мы помним, написал Даниэль Дефо, признанный всем миром, патентованный классик. Он рассказал о том, как развивается человечество: от собирания плодов к охоте и рыболовству, затем – к скотоводству, затем – к сельскохозяйственным успехам и, наконец, к торжеству цивилизации.
Остальные робинзонады были большей частью жалким подражанием, но на их популярности это никак серьезно не отразилось. Даже Жюль Верн, принявшийся было в “Таинственном острове” занудливо спорить с Дефо и добросовестно кипятиться по поводу того, что человек не может провести в одиночестве двадцать лет, не сойдя с ума, ничего принципиально нового в этот жанр не внес. В робинзонадах всё со времен Дефо осталось прежним. Робинзоны, большие и малые, с мучительным постоянством цивилизованно покоряют природу. Они превращают диких коз в домашних, заросшие бог знает чем луга – в тучные пастбища и плодородные нивы, оскалившихся людоедов – в вышколенных слуг, и даже попугаев, если на них остается свободное время, заставляют говорить по-английски. Впрочем, иногда первобытный страх перед непостижимым дает о себе знать. Но они отважно гонят его прочь. Чего бояться? Ведь в мире все научно. И позорный страх, услышав эту спасительную формулу, тотчас отступает. “Life is scientific”, – произнесет голдинговский Хрюша, новый робинзон, толстый, розовощекий прагматик, выросший у тетки при конфетной лавке. “У Дефо, – с сожалением заметит Вальтер Скотт, – нет ничего такого, чего не знал бы любой лавочник”.
Голдинг в качестве противника берет не Дефо – слишком уж давно все это было, – а его более позднее переиздание некоего Роберта Майкла Баллантайна, сочинившего в конце XIX века робинзонаду “Коралловый остров” (“Coral Island”). Персонажи “Повелителя мух”, узнав, что они на острове одни и взрослых нет, кричат от радости. Теперь их, новых робинзонов, наверняка ожидают веселые баллантайновские приключения:
