Абдижамил Нурпеисов - Долг
Итак, Абиш Кекильбаев написал своеобразный цикл исторических баллад, построенных главным образом на материале легенд, притч и народных сказаний. И это явилось как бы первым этапом его творческого пути. Он, по существу, успешно преодолел первый перевал!
На мой взгляд, он уже сложившийся, возмужавший писатель, который должен теперь идти ко второму, главному перевалу своего художественного дарования.
Можно не сомневаться, что он придет к удаче на этом многотрудном, сложном, но почетном пути.
СУДЬБА РОМАНА — СУДЬБА НАРОДА
Удивительная вещь — человеческая память. Она напоминает старушку: болтлива она, но не надоедлива. Ее не надо вызывать, как духа, заклинаниями, она не требует усилия и напряжения ума, и эта старушка память всегда рядом с тобой, живет душа в душу, готова поделиться с тобой, услужливо напомнить об ушедшем, далеком, давно забытом.
Вот и сейчас, когда я сел за стол, взял бумагу и карандаш, намереваясь ответить на вопросы уважаемого журнала, как всегда, старушка память подкралась незаметно и, опережая медленный ход мысли, стала вдруг нашептывать мне, напоминая опять о далеком, о прошлом, о нашем ауле и об одном коне-феномене удивительной судьбы.
Да-а, в самом деле, удивительная была судьба у этого коня! И я, охваченный неожиданным приливом противоречивых чувств — умиления и жалости, — в одно мгновение все вспомнил. Вспомнил и то, как мы, тогда босоногие мальчишки, издевались над этим бедным животным. Перебирая подробности наших проказ, я потом вспомнил не без горечи и сожаления, как забавы ради, бывало, мы били его чем попало, отгоняя от дома, когда он в жаркие дни, гонимый роем мух и слепней, искал тени у какого-нибудь жилища. Или, случалось, резвясь и озоруя, садились на него гурьбой, злясь каждый раз на его дремлющий, мирный норов и понукая, пиная, как можно больнее, пятками.
С тех пор много воды утекло. Многое изменилось в этом переменчивом мире. Но — что странно — когда сейчас сквозь пелену далекой дали стараешься оживить прошлое, тот вороной конь почему-то напоминает мне тихого, забитого человека, умевшего терпеливо сносить все издевки судьбы без обиды и злобы. Я помню, в те годы этому коню в нашем ауле давали самые унизительные прозвища, называя его то вислобрюхим вороным или, того хуже, «койши кара» — «чабанской клячей». В те годы эта кляча соответствовала любой срамной кличке. Она намного позже удостоилась громкой чести и славы. Стали называть ее не иначе как «Вороным досточтимого Алия». А став вороным досточтимого Алия, этот конь для всех жителей прибрежья вдруг сделался священным животным. И отношение людей к нему стало иным. Одни на вороного смотрели с восхищением. Другие — с удивлением, не зная, верить или не верить неожиданно, в одночасье происшедшему чуду с этой клячей. А третьи смотрели с затаенной завистью.
Но об этом потом. А тогда, когда он еще был чабанской клячей, — у всех без исключения вызывал пренебрежение. И вот однажды на наш аул напали конокрады. Их было трое. Видно, опытные были и смелые. Чтобы не выдать себя, повязали лица белыми платками до самых глаз. И среди бела дня угнали косяк коней недавно организованного колхоза. Дерзкий набег обнаглевших конокрадов озлил народ, и самых храбрых джигитов душили злоба и ярость. Не осталось ни одной лошаденки в ауле, чтобы пуститься в погоню. Только вислоухий вороной лениво пощипывал траву, подремывал возле пасущихся малолеток-верблюжат.
Я помню, как один верзила — рыбак, находившийся среди подавленных людей, сделал вдруг решительный шаг в сторону вороного. Его угрюмое рябое лицо, маленькие змеиные глаза и спрятанный в длинный рукав дойр запомнились мне на всю жизнь. Его в нашем ауле побаивались. Когда-то он сам был конокрадом. Позже, работая над романом «Кровь и пот», я взял его прототипом конокрада Калена и старался как можно точнее передать сохранившиеся от тех лет детские впечатления об этом незаурядном человеке.
В то мгновение, когда рябой рыбак спешно оседлал вислобрюхого вороного, он, конечно, был далек от мысли настичь конокрадов. Как опытный следопыт, он только намеревался немного проехаться и определить направление угнанных лошадей. Однако не привыкшая к скачке чабанская кляча, как ни пинал и ни бил ее в злобе седок, не ускоряла бег, шла все время трудным собачьим скоком, тяжко вздыхая, екала, роняя кругляшки. Одолели овечий угон, перевалили черный бугор за аулом, и рябой рыбак с удовлетворением заметил, что кляча подобрала брюхо, за ушами ее выступил пот и наладился ее бег. И встречный ветер, веселя душу, резче стал бить в лицо. И конь — вот диво! — войдя в неведомый ему. прежде азарт, вдруг стрелой !вытянулся в скачке, упрямо прижал уши, по-лебединому вытянул шею. У рябого радостно забилось сердце.
Кляча давно уже шла наметом, и вскоре рябой увидел впереди клубок пыли. Конокрады погнали косяк вперед, попридержали разгоряченных лошадей и спокойно поджидали одинокого преследователя. Но рябой был не из робкого десятка. Вспомнив былую удаль, он ловко увернулся от нападения конокрадов, когда те трое с ходу одновременно хотели ошеломить смельчака, взяв в окружение. Рябой, заманивая их все дальше и дальше, уходил в степь, по одному сбивал настигавших с седел своим испытанным коротким и убойным ударом.
Все еще и сейчас вижу, как пригнал он косяк в аул. Воспрянули духом только что убитые горем люди. Как всегда при удаче, тут же нашелся хозяин вороного. Где-то отыскали серебром отделанную сбрую. А как преобразился сам вороной! Я уверен: восторги и радости ликующих людей передались и вороному и не менее их взволновали его. Кто знает, может, разгоряченный недавней скачкой конь смутно испытывал неведомую доселе торжественную радость. Лоснилась потом покрытая шерсть. Он горячился, пофыркивал на привязи, зверем косил пылающими глазами и возбужденно перебирал ногами. Быть может, мудрый инстинкт подсказывал ему, что с этого часа ожидает его другая жизнь. Он наверняка чувствовал, что отныне не будет плестись за овцами в сонной степи, что удел его, предначертанный судьбой, — быть великим скакуном. И он стал им. И во всех скачках — больших и малых — неизменно приходил первым, неизменно завоевывал первые призы. Таким образом, со вчерашним чабанским одром произошло чудо, отныне и навсегда он стал легендарный судьбой, — быть великим скакуном. И он стал им. «Вороным досточтимого Алия».
Итак, прежде чем открыть в себе редчайший дар природы, вороному так же, как нашему народу, пришлось пройти через неимоверные страдания и муки, долгое время влача жалкое существование чабанской клячи. Но, познав однажды великую радость призвания, он обрел высокое и прекрасное сознание собственного достоинства. Познание в себе неведомого ранее нового вдохновенного источника силы, скажем прямо, силы не для серого, нудного и буднично-однообразного труда клячи, а для священного порыва расковавшейся вдруг души, определяемого на языке искусства словом «творчество», вдохновляло Вороного на свершение изо дня в день великих подвигов.
Признаться, я уже испытываю некоторую неловкость: вместо делового разговора о существенной стороне современного литературного процесса, я, видимо, злоупотребляю вниманием терпеливого читателя, пространно рассказывая о судьбе некоего Вороного. Однако представляется мне, что проблема, поднятая журналом «Вопросы литературы», в чем-то явственно перекликается с той прекрасной историей Вороного, о которой я только что поведал. В самом деле, стоит нам, проявив терпение, немного вникнуть в суть дела, чтобы увидеть, как в основе двух судеб — вороного коня и нашего народа — лежит нечто роднящее, нечто общее и значительное. Лежит простая, но великая правда. Капризная судьба долгое время не благоволила ни к талантливому народу, ни к легконогому скакуну. Так уж получилось, что на долю славного коня выпала изначально жалкая участь клячи, которая так долго, понуро, изо дня в день, из года в год тенью брела за отарой овец. Так уже получилось, что долгие века все помыслы кочевого народа кружились вокруг бесчисленных родовых тяжб и дрязг, луже того, экстенсивный метод отсталого хозяйства изнурял народ, подтачивал, истощал силы, что, конечно, в свою очередь обручем сковало его духовные силы. Душевные порывы наших предков, в сущности, не выходили дальше привычных занятий: выпасов, летовок и зимовок, вследствие чего им пришлось во все времена оставаться в стороне от больших общечеловеческих проблем и стремлений. Узость интересов, отсталость и ограниченность патриархально-родового общества еще больше обостряли межродовые распри, усугубляя давно наступивший нравственно-духовный кризис. И в течение долгих веков происходившие в мире огромные исторические явления и социальные потрясения прошли как-то мимо нашего народа. К счастью, физическое и духовное насилие не могли убить жизнелюбия и жизнестойкости нашего народа, и он в многовековом своем стремлении к творчеству душевно не был надломлен. Затянувшиеся неблагоприятные социальные условия только задерживали это гордое и неумолимое стремление, приносящее подлинную свободу духа, который, как мы позже убедились, все-таки жил, бодрствовал, но как бы остановился, застыл где-то на своей изначально низшей ступени развития.
