Андрей Битов - Пятое измерение. На границе времени и пространства (сборник)
По сравнению с бумом Вампилова 70-х годов (в каждом театре!) пьесы его уже не идут. Это – временно. Мы сейчас в литературе открещиваемся от брежневской эпохи, обращаясь к сталинской. Может, и правильно – поглубже, подальше надо корень всего этого зацепить… Но не исключено, что мы вернемся в это близкое ретро, и вернемся вплотную, чтоб понять не историю, а самих себя сегодняшних. И тогда не окажется писателя, более выразившего трагедию безверия, чем Вампилов. В его многочисленных последователях лермонтовская сила героя растворилась в быте, в чернухе. Смелость героя полностью заменилась смелостью автора. Провинциал, полупоэт, полубандит – герой Вампилова гибнет от неупотребимости. Мужской характер. Мужской писатель.
1987
Грусть всего человека[52]
ПРОЗА – СТРАННАЯ МУЗА. Недаром ее такой и нет. У Поэзии есть. У Прозы нет. Те же слова, что и вокруг. То слово, то предмет. То слово – только слово. То оно – только предмет, то оно и слово, и предмет. То слово беспредметно. То предмет безымянен. Попытка приревновать к соседним законным Музам – поэзии, музыке, живописи – приводит прозу к противоположному результату. Не только ни поэзии, ни живописи – но и никакой прозы. Проза то есть, то нет. Мерцает. Светится там, где не ждешь. Скажем, Ван Гог пишет письма своему брату Тео. О том, еще какую картину нарисовал. Слайдов тогда не было, чтобы послать, – описывает: справа дом, слева кот, крыша зеленая, а кот рыжий… И так бесхитростно и точно называет предметы, цвет, положение на холсте – вдруг, Господи! какая проза! Как просто, как дышит!
Сложен ли этот мир, прост ли? Столько людей уже было на этой Земле – зачем-то каждый рождается в первый раз, полным дураком, все видит впервые, и слышит, и называет. Пришли Те, Кто Пришли, увидели и спросили: «Что такое?» Им даже пытаются ответить, а всё не о том. Все так и осталось, как они увидели, когда пришли: пруд, станция, платформа, деревья, будка стрелочника, будка кассы, танцплощадка, роща, дом отдыха, электричка, авоська, дача, веранда, река… Но вдруг тронулось и поехало: тропинка, велосипед, почтальон… Перечисление помчалось, сливаясь по обочинам в неразличимые полосы времени: прошлое? будущее? настоящее? – сквозь букварь проступает грамматика. Бешено крутится картонный мир под пальцами учителя географии Норвегова с невидимой на нем пылинкой дачного поселка – огромного мира с невидимой в нем пылинкой школьного глобуса… Удивление перед миром так велико, чувство к нему так непереносимо, что знания о нем не развиваются – развиваются только чувства. Ни один предмет так и не обретет эпитета, познание не восторжествует над миром: разные деревья, простая собака, простая девочка, зимняя бабочка… – вот предельные определения. «Грусть всего человека».
Человек, остолбенев перед цельностью мира, не способен ступить на порог сознания – подвергнуть мир насилию анализа, расчленения, ограничения деталью; этот человек – вечный школьник первой ступени, идиот, дебил, поэт, безгрешный житель рая. Этот же человек – изгой, мучимый во внешнем, социальном аду. Мы, нормальные люди, забыли, что сами сделали врожденный нам рай адом. Поэт не идеализирует действительность, а все еще способен прозревать рай в раскрошенном нами мире. Проводить лирическую инвентаризацию мира, дабы мы узрели его все еще в наличии, – вот, по-видимому, общественная функция Поэта.
Перечисление – честнейший, изначальный способ описания. С помощью своего недоразвитого (на самом деле не утратившего чувств), даже не имеющего имени героя Саша Соколов произвел одну из самых удивительных таких «инвентаризаций» в современной русской мировой прозе. Кроме таланта ему потребовался герой – ученик школы для умственно отсталых детей. Раздвоение личности героя помогает воссоздать мир внутренний и внешний в едином, мучительном объеме. Не ищите (по внушенной нам привычке…) в этой книжке патологии – это прием: не личность раздваивается, а мир. Мы менее нормальны, чем герой Соколова. Но мы тоже «узники специальной школы», «рабы тапочной системы».
Лет десять тому я пришел с этой книжкой на урок – в качестве учителя – в класс специальной школы. Истощив все свои теоретические проповеди на тему, что научиться мастерству писателя нельзя, я придумал занятие – «анализ неизвестного текста». Я раскрывал под партой, так чтобы мои «узники» не подглядели, «Школу для дураков» и читал, дурак, в школе для дураков. Узники смотрели исподлобья, как и положено узникам, не доверяя мне, не веря тексту (что так можно, что так хорошо), боясь остаться в дураках, опасаясь оказаться недостаточно умными и проницательными даже передо мной, более умным лишь по иерархии учителя. Я сочувствовал им, пытаясь поставить себя в их положение и в то же время не подсказать им правильного ответа умильным выражением лица. Я их мучил неведомым – а неведомое было как раз то, что они лучше всего знали: все они были из поселка, с полустанка, неисправимые и прекрасные провинциалы и двоечники, которых непонимание общественного договора толкало к перу, а жизненные неудачи загоняли в Литературный институт. Кажется, мы гордимся тем, что он у нас единственный в мире. Но до чего же мы забыли, прежде всего сами учителя, самый предмет! Сражаемся за тему, забыв и человека, и слово.
«Школа для дураков» – учебник своего рода. Я бы ее ввел как обязательную для тех, кто учится «на писателя». Опыт молодого человека элементарен (не в том смысле, что примитивен или прост), он элементарен потому, что состоит из элементов бытия, что первое проживаемое в опыте есть наиболее общая модель для всех людей: мама, папа, бабушка, школа, первая любовь, первая смерть… Молодой прозаик, как правило, пишет свои рассказы именно в такой последовательности. Какое же разочарование стережет его: самое сокровенное – всем известно. Открыть то, что всем открыто, дается, оказывается, не каждому. Это и есть писатель.
Если провести мысленный конкурс «первой книги прозаика» в этом элементарном, всеобщем смысле опыта, то, на мой взгляд, первое место может достаться «Школе для дураков». Это эталон, энциклопедия первого опыта. Уровень этого опыта диктует нам красоту и высоту, непереносимость и возможность дальнейшей жизни.
Слава Салтыкова[53]
ЕГО ПРИВЕЛ ко мне Андрюшатик (Андрей Эльдаров), великий искусствовед дружбы. Этого не хватало, чтобы с утра в мой хламовник ввалились двое пьяных с бутылкой и гитарой! Правда, с любимыми мною строчками:
Так, по камешку, по кирпичику,Растащили весь этот завод!
Голоса у него, как положено барду, не было. Внешности артистической тоже: слеплен он был, как снеговик, с лысиной вместо ведра, с отпавшей морковкой. Бардовскую песню и гитару я в принципе не любил, отпев свое еще до оттепели, у альпинистских костров. И вдруг…
Я дядю своего люблю:Он может управлять аэропланом,И делать в небе мертвую петлю,И в белых брюках драться с хулиганом.
Столько дореволюционности было в этих строках, словно окно в моей кухне помыли… «Я из тех Салтыковых, из которых Салтычиха, а не их тех, из которых Щедрин!» – с гордостью хвастался мне впоследствии он. Его отец разводил тонкорунных овец в Аскания-Нова, за что и был репрессирован. Сергей же был профессиональный переводчик с французского и принципиальный москвич. Он учил меня Москве. Он знал в ней каждый камень и каждую дырку.
Я полюбил его поэзию с первой строчки. Именно поэзию, а не песню. Хоть петь он начал еще в 1954 году, до моды.
«Какой смелый поручик Фет!» – очень я люблю это смелое высказывание о поэзии. Чтобы написать «рояль был весь раскрыт», надо и впрямь быть смелым.
«Ананасы в шампанском» тоже требуют храбрости. Вертинский – это принципиальность, а не манера. Салтыков не боялся «говорить красиво». И это оказалось его право. В глубине застоя поэзия (не говоря об официальной) разделилась на убого гражданскую и снобистскую. Рабы КПСС противостояли рабам Вкуса. Но были, в сугубом меньшинстве, и не те и не те, то есть поэты.
Слава поэта, писателя, художника, композитора – разного свойства. (Постараюсь избежать сентенций о популярности – сегодня это «черный пиар-квадрат», как пошутил один из моих героев.) «Кто знает, что такое слава?» – не без величественности вопрошала Ахматова. Она-то знала и вопрошала, ни мало ни много, про Пушкина. Сам Пушкин где-то обмолвился: «чужую славу мы ценим за то, что в ней есть и наш вклад». Солженицын в «Крохотках» заявил: «Господи! дай мне силы, чтобы удержать щит, чтобы отразить славу мира». Не иначе как из псалмов… «Славу Метревели знаю, Славу КПСС не знаю» – был такой якобы грузинский анекдот.
Действительно, как поймешь, что такое слава, или власть, или деньги?? Не иначе как виды энергии, накопляемые всем миром, то есть народом. Значит, все это и принадлежит народу. Потом это все распределяется, то есть те, кому не досталось ни славы, ни власти, ни денег, и есть народ.
