Ион Друцэ - Осенения

Ион Друцэ

Осенения

Сто лет тому назад, в последний день декабря, учитель ясской окраины, владелец собственной глинобитной хибары, решил навестить своего брата, содержавшего небольшую табачную лавку в центральной части города. День был холодный, ветреный, вьюжный. Знаменитая грязь древней молдавской столицы, слегка прихваченная морозом, выдерживала разве что шумных ребятишек, бегавших от дома к дому с новогодними поздравлениями. Сапоги грузного учителя из Цикэу проваливались на каждом шагу. В полдень, добравшись до лавки своего брата, едва переступив порог, он рухнул на пол, скончавшись от апоплексического удара.

С этого холодного, хмурого дня начинается одна из самых загадочных страниц в молдавской и румынской культуре. Все дело в том, что владелец хибары был не просто учителем начальной школы, он был еще и великим писателем. Вот уже сто лет книжки с именем Крянгэ на обложке расходятся мгновенно, любыми тиражами, и ученые мужи не перестают спорить меж собой кем был на самом деле этот Ион Крянгэ. Если он был великий писатель, как утверждают многие, то почему он так мало написал, а если он к тому же еще и основоположник, то где его ученики, где его последователи, почему по дороге, открытой им, так больше никто и не прошел?

Шли годы, хитроумно поставленные вопросы так и продолжали оставаться без ответа, и вот уже другая школа критиков, отвечая предыдущим мудрецам, заявляет, что у Крянгэ не было своей школы по той простой причине, что Крянгэ не был писателем в современном понимании, ему было неведомо осознанное творчество. Он писал по наитию, наугад, от переполнявших его душу впечатлений, так что его вернее было бы считать сказителем, фольклористом, носителем и выразителем народного духа. Но, возражала им еще более молодая поросль, если Крянгэ был всего-навсего фольклористом и сказителем, почему печать яркой индивидуальности лежит на каждой его строчке?!

В конце концов сошлись на том, что Крянгэ принадлежит к знаменитой плеяде художников-просветителей конца XIX века. На эту версию как будто работало и то обстоятельство, что Крянгэ по преимуществу писатель для детей и юношества. Правда, несколько озадачивала привязанность читателя к его книгам. Поколения, выросшие с его сказками под подушкой, не желали расставаться с ними и в зрелом возрасте, а то случалось, что и в преклонные годы нет-нет да и полистают. Отчасти это можно было объяснить тем, что Крянгэ не просто хороший прозаик, он — мудрый прозаик, тот самый прозаик, про которого не скажешь мимоходом, несколько свысока — ба, да он в глубине души поэт… Но в таком случае, если Крянгэ истинный прозаик и нисколько не поэт, почему его проза герметически заключена в своей языковой стихии и, за редчайшими исключениями, непереводима на другие языки, как и стихи многих национальных поэтов?

А это потому, говорили просвещенные умы, что Крянгэ писатель народный. Он был народным задолго до того, как додумались официально присваивать это звание, и именно поэтому Крянгэ народнее всех народных, но в таком случае возникает вопрос — разве «народный» означает «единственный»?! А если нет, то чем объяснить, что следом за Ионом Крянгэ, которого народная гуща снарядила в путь, чтобы пробиться хотя бы в европейскую культуру, не видно других народных посланцев? Кто не дает им ходу, кто перехватывает их в пути? Почему, если кому и удается вырваться, он не в состоянии пройти хотя бы ту часть пути, которую прошел некогда Крянгэ?!

Загадок, как видите, великое множество, и юбилейные торжества вряд ли смогут пролить свет на то, что не удалось решить ученым мужам на протяжении целого столетия. Поэтому, оставив загадки будущим догматикам, поговорим лучше о том великом чуде нашей культуры, имя которому — Ион Крянгэ.

Кому-то из западных исследователей пришла в голову мысль составить таблицу появления значительных художественных открытий по временам года. Оказалось, осени самые урожайные. Прогревшись за лето на солнце, нагулявшись на свободе, размечтавшись при долгих летних закатах, дух человеческий ближе к осени начинает искать смысл своего бытия, стучится в ворота бессмертия. Но, как говорится, много было званых, да мало избранных, ибо сад художественных открытий не то же самое, что обыкновенный яблоневый сад. Прошли долгие века блужданий в потемках, пока русская культура осветилась знаменитой Болдинской осенью. И еще полвека прошло, пока рыжеватый, жилистый барин, вернувшись из своей обычной продолжительной прогулки, сел за письменный стол и написал на чистом листе: «Война и мир, роман в четырех частях».

В те же восьмидесятые годы прошлого столетия, и тоже осенью, Крянгэ написал первую главку своих знаменитых «Воспоминаний детства». «Сядешь иной раз так и призадумаешься — Боже, что за славные времена, что за дивный люд водился в тех моих краях, когда и мне суждено было заявиться мальцом в дом моих родителей, в той огромной, развеселой деревне, имя которой Хумулешть…»

Эта задорно-мечтательная запевка, ворвавшаяся в мир нашей культуры из живой народной речи, принесла в нашу молодую еще тогда литературу незыблемость нравственных начал, предельную искренность и тот исповедальный дух, без которого ни одна литература не может обрести свою самостоятельность. Кроме того, величайшей заслугой Крянгэ нужно считать то, что ему удалось пробить новые пути сообщения между низами и верхами, между народом и его культурой.

До этой маленькой повести народ с его бедами и горестями находился на одном берегу, культура, знать и духовенство на другом, и нужно было делать огромный крюк, через Берлин, Вену или Париж, чтобы с одного берега попасть на другой. Крянгэ, воодушевленный, надо полагать, яркой звездой Эминеску, храбро бросился в реку, благополучно ее переплыл, доказав тем самым, что никакого крюка делать не нужно, ибо оба берега и сама река суть одно целое народ и его сознание. Нет народа без культуры, являющейся одной из главных форм национального сознания, но и само сознание вне народа существовать не может.

В саду любой национальной культуры можно легко отличить то, что выращено трудом, от того, что пришло свыше. Независимо от древности ее истоков и количества всемирно признанных авторитетов, в каждой культуре видны перекрестки, на которых лежит печать Осенения. В нашей культуре были три таких осенения — народная баллада Миорица, Эминеску и Крянгэ. Миорица, что верно, стоит несколько особняком, будучи произведением анонимным, то есть принадлежащим всем вместе и никому в отдельности. Эминеску же и Крянгэ так и вошли в нашу историю парой, вдвоем, как вошли в Новый завет Петр и Павел.

Влияние славянской и прежде всего русской литературы можно легко обнаружить на всех балканских культурах, в том числе и на нашей. И если в судьбе и творчестве Эминеску слышен отзвук пушкинского стиха, то Крянгэ был для молдавской и румынской культуры тем, чем был Толстой для России. И не нужно стесняться ставить их рядом по той причине, что яснополянский титан написал около ста томов, в то время как творчество Крянгэ едва наберет до полного тома. В искусстве слова важен не столько объем, сколько глубина, свет, мощность прорастания данного посева. И отдавая должное широким, историческим полотнам, не нужно при этом забывать, что одна из самых популярных за всю историю человечества книг, Евангелие, состоит не из томов, а из считанных страничек, так что даже если собрать всех четырех евангелистов вместе, на полновесную книгу они вряд ли потянут. И, однако же, при всей скромности объема, история цивилизации не знает другой книги, которая бы так глубоко, на протяжении стольких веков продолжала бы влиять на всю нашу культуру, на весь человеческий мир.

И уж коль скоро речь зашла о божественных началах жизни, о мучительной борьбе добра и зла, о красоте и уродстве подлунного мира, нельзя не отметить, что с этой точки зрения история делится как бы на периоды полного отрицания вечных начал, периоды их созерцательного, философского толкования и периоды бурного, отчаянного, повсеместного их постижения. Бога искали всегда, но искали в разные периоды по-разному.

Конец минувшего века отличался чрезвычайным обострением извечных тем. Достоевский, этот пророк славянства, сотрясал общество каждой своей новой книгой-откровением. Отлученный от церкви Толстой, переведший с оригинала все четыре евангелия на русский язык, в последние годы жизни выпускал сборники эссе и размышлений под общим заголовком «В чем моя вера». Великий драматург Скандинавии Ибсен в эти же годы создает свою бессмертную драму «Бранд», в которой исследует взаимоотношения личности и общества, пытается ответить на вопрос, почему общество, стремясь узнать истину о себе, сначала порождает пророка, чтобы затем уничтожить его.

Добрая часть жизни Иона Крянгэ тоже прошла между этими извечными борениями. От прямого служения на алтаре, будучи посвященным в дьяконы, до острой критики современных ему клерикальных нравов, с тем чтобы в конце концов остановиться на умеренной интонации праведного христианина, столь характерной для крестьян в целом и для нашего народа в частности. Увы, смятения титанов в конце минувшего столетия и их предостережения так ничему нас и не научили. Воинствующее безверие прошлось по всем странам, по всем религиям, по всем храмам, по всем душам с тем. чтобы, дойдя до края пропасти, до полного одичания человеческого существа, прийти к выводу, что пора снимать замки с полуразрушенных храмов.