Красная каторга: записки соловчанина - Никонов-Смородин Михаил Захарович
В конторе в это раннее утро кроме нас никого не было. Даже сторож Василий заснул и железная печка, согревавшая контору, затухла.
Я с Бобровым вожусь около затухшей печки, стараясь разжечь. Как только дрова вспыхивают, к нам подсаживаются и оба студента.
— Что же вы теперь думаете о канале? — обратился я к студенту топографу, равнодушно сосущему папиросу.
— Не кончим канал не только этой зимой, но и летом. Тут и гадать нечего.
— С кого-то шерсть полетит, — заметил я. Скрипнула входная дверь и в контору вошел гидротехник Полещук в своем неизменном плаще. Вид у него был измученный. Севши на скамью у печи, после взаимных приветствий, Полещук сказал:
— Хорошую ночь сегодня провел. Строил улитку шлюза номер четырнадцать. Вот доложу я вам — адская работа.
— По обыкновению она вас захватила как работа интересная. Не каждый сезон приходится гидротехнику иметь дело с такими сооружениями, — заметил дружелюбно Введенский.
— Да, вы правы, работа захватила. Люблю самосостоятельность. А вот эти две ночи мне никто не мешал.
— Кто же вам будет мешать? Не прорабы же из военных Рамзинского призыва! — сказал я..
В ответном взгляде гидротехника я прочел недоумение по поводу моей наивности и незнания всех глубин советской действительности.
В конторе началась утренняя работа. Наша топографическая компания направилась на отдых — каждый к своим пенатам: я на второй лагпункт, Введенский и Бобров на первый, а Шварц в сельхоз при первом лагпункте.
На спуске с горы меня догнал Полещук, и мы пошли вместе. Мне хотелось продолжить разговор об энтузиазме в строительстве. На мои вопросы Полещук задумчиво сказал:
— Не в энтузиазме дело. Энтузиазм вещь, так сказать, казенная. Какой может быть энтузиазм на принудительных работах у голодного человека, не чающего, как выработать урок? Нет, уж такого энтузиазма, конечно, ни у кого нет. Что касается моего личного отношения к работе, то к энтузиастам меня причислить никак нельзя. Но и равнодушным ко всему происходящему я не был и не собираюсь быть.
Полещук помолчал, как бы подыскивая выражения.
— Вы смотрите на происходящее немного не так, как я… Вы видите здесь только зло, насилие и несчастие. А я как-то об этом стараюсь не думать. Знаете, привыкнешь — и ужас становится повседневностью. Вот как на войне.
Мы переходили по временному мосту через строящийся канал. Полещук даже приостановился, смотря на месиво из людей внизу канала.
— Меня захватывает сама работа. Вот сделать такое крепкое долголетнее сооружение на пользу Человеку.
— Какая польза от этой фараоновой стройки? — скептически заметил я.
— Конечно, человечество могло бы обойтись и без пирамид, но вот они есть и они свидетельствуют о стремлении людей сделать нечто, служащее неким связующим звеном прошлого с настоящим. Ведь мы знаем: не вечны-же большевики, загнавшие нас в эту дыру. И впоследствии, смотря на эти сооружения, мы, или вернее, наши потомки будут думать не только о жестоких страданиях здесь людей, но и о работе изобретательного ума строителя, создавшего в этих пустынях эти сооружения почти голыми руками. И кем?.. Вот вам пример — эта грандиозная плотина номер двадцать девять создана юристом, любителем инженерного искусства. Я вот чувствую, как будет тянуться от прошедшего к будущему некая нить…
— Все будет разрушено, — сказал с внутренней досадой я. — Уйдут в вечность большевики, и разрушатся их фараоновы сооружения.
— А Человечество останется и будет жить, — с неожиданным подъемом продолжал Полещук. — И вот эта мысль о торжестве Человечества и дает силы и энергию. Пусть Россия сейчас в большой беде и несчастиях. Но она умереть не может и будет жить, что бы не случилось. И здесь, строя эти сооружения, я работаю вовсе не Ягоде или Сталину, а народу. Нам в будущем это все пригодится.
Мне не хотелось идти в холодную палатку и я, перейдя мост, распростился с Полещуком и направился к Федосеичу.
Старик сидел на своей постели усталый и ошарашенный. В уголке суетился фельдшер Первушин.
— Работа была ночь напролет, — сообщил Первушин, и Николай Федосеич утомился. Совсем себя не жалеет.
Федосеич морщит и без того сморщенный как печеное яблоко лоб и энергично возражает:
— Это моя обязанность. Я должен был быть на приеме.
Вспомнив разговор с Полещуком, я улыбнулся:
— Вот мне один энтузиаст сказал, что канал останется потомству и по сему случаю он проявляет в строительстве даже не казенный энтузиазм. А вот конский состав пожалуй потомству не останется.
Федосеич махнул рукой.
— Какое там потомство. Пожалуй весь конский состав Белбалтлага пойдет в котлы красной армии. Скота не остается ничего и конина теперь находка.
Федосеич вздохнул.
— Жаль мне животных. При таком идиотском использовании лошадей и плохой кормежке — весь конский состав приходит в совершенную негодность. Вот и приходится работать из всей мочи, как-то поддержать животных. А как поддержать? Участь у людей и лошадей здесь одинакова. Мы ведь лошадям тоже формальное освобождение даем и, как и медики, имеем некий лимит количеству подлежащих освобождению на каждый день «его же не прейдеши». Вот и соображаешь, как бы шилом море нагреть. Весь этот конский состав надо бы перевести на хороший корм и месяца на полтора освободить от работ, да полечить его как следует медикаментами, а не водицей — вот как мы. Гибнут лошади, гибнут их бывшие раскулаченные хозяева.
— До войны у социалистов существовала поговорка — «чем хуже, тем лучше».
— Эх ти, лохматый, — сказал Федосеич, переходя сразу на дружеский тон.
— Да, разве это для нас формула? И разве она верная? Вот делали хуже, а теперь стало лучше? Нет, друг, хотят нам эту самую формулу привить, создавая вредительские процессы. Однако, все эти бесчисленные вредители оказываются в кавычках. Сколько их перед моими глазами прошло, но ни одного настоящего вредителя я не видал. А посмотреть бы хотел. Ты вот, лохматый, кроликов разводил не только добросовестно, но и с любовью. А почему ты их не морил, почему не занимался вредительством? Да просто потому, что вредительство это вещь вообще не чистоплотная. Занимаясь вредительством, будешь вредить не советской власти, а себе самому и своим ближним.
— Однако, чем же можно вредить советской власти в таком случае? — смеясь спросил я.
— Не беспокойтесь, она сама себе вредит, — также смеясь ответил Федосеич.
Первушин поставил перед нами на стол традиционный чайник кипятку, дал мне большую деревянную ложку рыбьего жира. Я достал из кармана небольшой кусочек хлеба, хранимый для этого случая и с удовольствием стал есть хлеб с рыбьим жиром.
Федосеич сообщает новости:
— Вчера наш главный врач ездил в Медгору и привез целый ворох новостей.
— Когда же закончим канал? — спросил я.
Федосеич махнул рукой.
— Не кончим. На верхах начался по этому поводу шухер [23]. Говорят о непрочности положения начлага Александрова. Беда Александрова в том, что каналом начал интересоваться сам Сталин. Представьте себе, в Медгоре в столярно-механических мастерских был сооружен громадный барельефный портрет Ягоды. Портрет предполагалось водрузить на фронтоне нашей плотины номер двадцать девять. Канал будет назван именем Ягоды. Теперь, оказывается, поступило новое распоряжение — назвать канал Сталинским. Теперь те же студенты ВХУТЕМАСа делают портрет Сталина.
— Почему это такой большой урожай на студентов в наших гиблых местах? Ведь современный студент всецело продукт советский и «прошлаго» у них, как вот у нас грешных, не имеется, — интересуюсь я.
— Очевидно, настоящее не благополучно, — ответил Федосеич. — Больше всего среди них так называемого разложившегося элемента. Впрочем о своих делах они предпочитают помалкивать. Отделываются сказками о разложении и распевают, когда поется, есенинские песенки.
4. КУЛАК КУЗЬМИН
В нашей палатке было пусто и холодно. На нарах лежал мой сосед Семен Кузьмин с отдавленной камнем ногой. Дневальный куда-то отлучился, попросив за бараком посмотреть Кузьмина. Скучаюший «кулак» был доволен моим приходом. Его угнетала непривычная тишина и голодное безделье.
