Красная каторга - Никонов-Смородин Михаил Захарович
Постройки, между тем, росли как грибы. Одним из первых зданий была возведена кроличья кухня, могущая обслуживать тридцать пять тысяч кроликов.
В кухню вели широкие двухстворчатые двери справа и слева. Через эти двери, пересекая кухню и проходя по всему коридору вдоль крольчатника, шел рельсовый путь для вагонеток. Рельсовым путем кухня делилась на две неравные части: правая – небольшая площадка со столиком дежурного, дверями в селекционную комнату, кроличью контору и лестницу на мансарду, – левая состояла из двух половин – собственно кухни и моечного (дезинфекционного) отделения. В кухне вдоль вагонеточного пути длинный оцинкованный стол в виде прилавка, с весами. Далее отопительные приборы. На полу кухни большие кадки обрезы для замешивания кормов. Далее в углах – машины для рубки корнеплодов, дробления жмыхов. Соседнее моечное отделение сообщалось с кухней широким окном для подачи оттуда чистой дезинфекцированной посуды. Мы жили пока в конторе, а рабочие в селекционной комнате.
После последней раздачи кормов кроликам мы собираемся в нашу комнату. Солнце еще светит, а дальше будет белая ночь. Я лежу на своей постели, помещающейся у большего двухсветного, единственного окна комнаты и разговариваю с забредшим к нам Федосеичем.
Федосеич рассказывает про своих бутырских спутников – новороссийских инженеров.
– Инженеры, как инженеры. Русские, конечно. И ничем особенным от своих коллег не отличаются.
– Ты хочешь сказать, Федосеич – типичные инженеры.
– Ну, да. Обвинили их видите-ли вот в чем: при постройке различных сооружений в Новороссийском порту, они проектировали эти сооружения так, что их можно было использовать для других целей, например, поставить тяжелое орудие.
– Обвинение, как обвинение, – сказал я. – Чем оно хуже, например, обвинения бактериологов в культивировании ими у себя в лабораториях «бактерий для истребления рабочего класса»?
– Да, это верно. Но, вот новороссийским инженерам пришлось выступить перед особой комиссией, назначенной Сталиным для ревизии ГПУ на местах. Председатель этой самой комиссии Серго Орджоникидзе. Начал он ревизию как раз с Новороссийска. А, нужно сказать, инженеры уже полный подвальный курс прошли – через конвейер, всякие чудеса в решете видели и, конечно, уже чувствуют и поступают не как нормальные люди. Так вот, перед тем как предъявить инженеров комиссии, ГПУ отпустило их прямо из камеры домой – к женам и детям. Обезумели люди от счастья.
– А вы бы, Федосеич, не обезумели, – лукаво подмигивает Карп Алексеич, копающийся у печки.
– Не от чего, друг, вот что. У меня семьи нет. Я на свете один.
Федосеич продолжил рассказ о допросе побывавших дома инженеров в присутствии экспертов. Допрашивал сам Орджоникидзе.
– Правда ли, будто вы вредители? – спрашивает председатель.
– Правда, – отвечает каждый по одиночке и все вместе.
Орджоникндзе даже опешил. Ему спешит на выручку эксперт.
– Позвольте – вы говорите, что устраивали фундаменты для цистерн и бассейнов с целью использования их для артиллерии. Но разве вообще эти фундаменты по-другому устраиваются? Разве вообще всякое бетонное основание нельзя использовать для артиллерии?
Инженеры дружно стоят на своем вредительстве. Так и в Соловки с этим приехали.
Федосеич закуривает махорочную папиросу, вставленную в прокуренный, старый мундштук. Я начинаю ворчать на него за порчу воздуха.
– Ага, вот и еще курильщик мне в помощь, – обращается Федосеич ко входящему Константину Людвиговичу. В руках у него маточник с кроличьим гнездом.
– Подождите, – отмахивается тот и начинает вынимать из гнезда маленьких крольчат.
Федосеич некоторое время молча наблюдает, поглядывая на Константина Людвиговича, занятого кроликами.
– А что, господин полковник, если бы вашим солдатам показать вас за этаким занятием?
В глазах у Федосеича мелькают веселые огоньки.
– Посмотрите какой, – говорит Гзель, поднося барахтающагося малыша почти к самому носу Федосеича.
Федосеич отстранился:
– Дурачье лопоухое вырастает и больше ничего.
Ричард Августович пришел со своим приятелем капитаном Карлинским. Они усаживаются и пьют чай с пресным кроличьим пшеничным хлебом, выпекаемым, главным образом, для людей.
– Замечательный хлеб, – хвалит Карлинский.
– Не для спиритов, – шутит Федосеич.
– И не для сказателей веселых анекдотов, – парирует Карлинский.
Федосеич официально сидел за рассказы противосоветских анекдотов (десять лет концлагеря!), Карлинский вместе с группой спиритуалистов сидел за свой спиритуализм. Срок у него был шпанский – три года.
Мы дружно рассмеялись. Вошедший как раз в это время Перегуд остановился.
– Не стесняйтесь, отец Александр, проходите, – сказал Дрошинский.
– Будетгь вам, Ричард Августович, сказки рассказывать, – с неудовольствием заметил Перегуд.
– Что нового? – спросил я.
– Ничего особенного. Да мне не до новостей. Жену жду на свидание. Не знаю, где найти помещение для неё.
– В чумном отделении лисятника, – смеется из своего угла Дрошинский.
– Там места забронированы для социал-демократов, – сердито отзывается Перегуд, уходя прочь.
Два приятеляполяка продолжали свои споры за чашкой чая. Убеждения их диаметрально противоположны: Дрошинский безбожник, Карлинский – наоборот, и при том еще спиритуалист. Карлинский оперирует по преимуществу фактами из своего обширного спиритуалистического опыта. Дрошинский старается его высмеять. Изредка в их разговор вмешивается Федосеич.
– Вы совершенно зря не верите никаким рассказамъКарлинского, – замечает он. – Вот уже тот факт, что он сидит исключительно за свой спиритуализм, за вредительство властям спиритуалистическими средствами, говорит за признание спиритуализма даже людьми, верующими в диалектический материализм.
Дрошинский скептически улыбается.
– Весьма слабое доказательство. Здесь в лагерях не за преступления сидят. Был бы человек, а статья найдется.
– Не думаю, чтобы то была случайность, – возражает Федосеич. – А Чеховской на Соловках, Пальчинский и вообще, московские спиритуалисты – тоже случайность? Не слишком ли много случайностей? [Подробно о спиритуалистах рассказывается в моей книге «Соловецкий заговор», готовящейся к печати. Автор]
6. КАТОРЖНЫЙ СОЦИАЛИЗМ.
Лагерная жизнь делала все более и более крутые повороты. Сначала сильно сократилась охрана, которая теперь несла, главным образом, караульную службу. Серое стадо заключенных вдруг получило производство в ранг «лагерников» и права рабочих социалистического отечества. Общие собрания рабочих, производственные совещания, тройки и всевозможные комиссии твердо вошли в лагерный обиход. Во главе всего стала незаметная ранее организация КВЧ (культурно-воспитательная часть). Выгонка пота из заключенных была поставлена этой почтенной организацией на должную высоту. Группу рабочих стали называть бригадой, а старшего рабочего бригадиром. В моду вошел бригадный способ работы. На сцену выплыло «социалистическое соревнование». Бригады заключали между собой договор (понуждаемые к тому КВЧ) о повышении урочной выработки. КВЧ, заключавшее эти договоры вело точный учет работы, содействуя выкачке из рабочих всех сил в порядке «соцсоревнования». В зависимости от результатов этого соревнования давались разрешения на свидание с приезжавшими в лагерь близкими, право на дополнительные письма (сверх разрешаемого одного письма в месяц), на премиальное денежное вознаграждение и прочие блага. Жизнь усложнялась. У заключенного, отягченного работой и «культ-нагрузкой» совершенно не оставалось времени для себя. Грамотные и имеющие образование, должны были учить неграмотных, участвовать в спектаклях, читать лекции. Все это считалось «культ-нагрузкой». Наконец, в руках КВЧ оказался еще один стимул к выкачиваяию пота – зачет рабочих дней. Каждые три месяца, проведенные заключенным в ударной работе, могли считаться КВЧ за четыре, пять и даже, в отдельных случаях, более.
