Красная каторга: записки соловчанина - Никонов-Смородин Михаил Захарович
И они пришли, эти новые дни. Две недели спустя, мы прочли в «Известиях» хвалебную статью Максима Горького о политике ГПУ, с защитою смертной казни. Он объявлял естественным и законным «уничтожение классовых врагов»: меч пролетариата, то есть ГПУ, должен, дескать, прокладывать дорогу будущему.
А мы, как были, так и остались «удобрением для коммунистических посевов». И больше никаких льготных гудков, никаких двухчасовых отдыхов. Получили еще урок, еще одно подтверждение нашей обреченности.
И опять потянулись унылые дни без просвета, без надежды на избавление, без надежды когда-нибудь увидеть близких.
Только в снах я вижу милые глаза Милых рук ищу прикосновенья… Нет в тоске минутного забвенья И мгновенья стали как года. Нет надежды, тяжко от тоски. Пред очами глушь, болота и леса И труду и горю нет конца. Соловки, кровавый остров Соловки! Отскрипят тоскливо крики чаек В Кремль опять вселится воронье. В дни тоски лишь редкое письмо. Тундру снегом ветер заметает. Без конца, без края ночь немая. Неизбывный тяжкий гнет тоски… Соловки, кровавый остров Соловки!.. Неужели есть и жизнь иная? Только в снах я вижу милые глаза. Милых рук ищу прикосновенья. Тяжко горе, нет ему забвенья. Вспомни, вспомни в этот час меня.[12]
VII. СОЛОВЕЦКИЙ ЗАГОВОР
1. ПЕРВЫЕ ВЕСТИ
— Вам посылка, — сказал мне как-то компаньон по бараку, бывший секирянин полковник Гзель.
Я пошел к начальнику командировки стрелку-украинцу… Этот мордатый парняга чрезвычайно любил воинское чинопочитание. Я об этом узнал горьким опытом. Я имел неосторожность однажды придти и попроситься в кремлевскую библиотеку. Он меня обругал и почти выгнал.
— А вы бы подошли по-военному. Так мол и так, гражданин стрелок, — посоветовал мне один из старых рабочих кирпичного завода.
Я постучал в дверь. Минута молчания. Потом сердитый и презрительный окрик:
— Ну?
Я вошел и вытянулся по военному.
— В чем дело? — сказал стрелок, лежа в кровати.
Я попросился за посылкой, имея тайную надежду получить пропуск для следования без конвоя.
Стрелок нехотя встал, спросил фамилию, написал пропуск и молча вручил мне его.
Из Кремля я возвращался радостный: получил весточку от близких. У сельхоза неожиданно встречаю по-прежнему энергичного и размашистого Петрашко.
— Я, брат, выкарабкался, — весело сказал он, пожимая мне руку. — Теперь туфту заряжаем на сортоиспытательной станции.
Он посмотрел на мое бледное, осунувшееся лицо.
— Пора бы и вам выползать.
Мы шли мимо Святого озера в лесу. Рядом была закрытая полянка.
— Свернем сюда, — сказал Петрашко. — Я вам кое-что сообщу.
* * *… Я возвращался на кирпичный завод совершенно ошеломленный новостью, боялся верить в близкое избавление. Лежа на топчане в недолгие часы отдыха, я старался осмыслить это новое. А что, если не удастся, если организация провалится? В моем воображении всплывало смеющееся лицо Петрашко, его презрительный тон:
— Этот курятник занять нам ничего не будет стоить. И среди стрелков есть наши.
Даже среди стрелков! Организация существует почти год. Почти год люди готовятся к решительному бою — к захвату острова!
В моем воображении встает эта картина. Падают чекистские оковы. Освобожденные Соловки котлом кипят. Мы захватываем суда и движемся на Кемь. Захватываем Кемский пересыльный пункт, завладеваем оружием и боевыми припасами и, под охраной своего отряда, отступаем в Финляндию.
Я вновь стал чувствовать бег тяжелых дней. И чем тяжелее было мне, тем ярче горела надежда на избавление. Теперь, при виде чекиста, я ощущал не тоску, не тяжесть на душе. Для меня он, этот нынешний хозяин моей жизни, могущий убить меня, стереть в порошок, — стал жалкой игрушкой грозно наплывающей, взволнованной стихии. Встанет сердитый вал и швырнет его как щепку в бездну небытия.
Через два месяца меня вызвали в УРЧ. Мрачный Малянтович взял мою учетную карточку, какие-то бумаги, задал мне несколько вопросов и, наконец, сказал:
— Завтра отправляйтесь без конвоя в пушхоз, в распоряжение Туомайнена.
Я вылетел пулей из прокуренного УРЧ'а и встретился с Петрашко.
— Куда?
— На кирпичный. Завтра перехожу в пушхоз.
Петрашко улыбнулся.
— Даже и из пушхоза никогда не закрыта дорога и на Секирную и на кирпичный и в шестнадцатую упокойную роту.
Мы посмотрели друг другу в глаза и обменялись крепким рукопожатием.
Петрашко вполголоса бросил:
— Скоро!
Я расстался с ним взволнованный и радостный.
2. СОЛОВЕЦКИЙ ПУШХОЗ
В непосредственной близости к каменной ламбе объединяющей Главный Соловецкий остров с островом Муксоломским, находится неширокий пролив, ведущий в большое внутреннее море, врезавшееся в Соловецкий материк. Это внутреннее море — Глубокая губа усеяна множеством покрытых лесом островов и островков.
Глубокая губа, вдаваясь в материк, только на два километра не доходила до кирпичного завода. Здесь отделенная проливом метров в сорок шириной, раскинулась ближняя группа островов, прилегающих близко один к другому. Первые три — совсем маленькие каменные конусы, выдавшиеся из воды, поросли елями и мхом. Зато последующие восемь островов имели пространство от одного до девяти гектаров. На трех большкх островах: Лисьем, Песцовом и Кроличьем расположена Соловецкая зооферма (пушхоз).
На зооферму можно было попасть или переправившись на лодке через пролив, или же с противоположного ему берега Глубокой губы от Варваринской часовни — также на лодке.
Белые ночи пошли на ущерб. Их бледный, словно подводный свет, заменили глухия сумерки надвигающейся осени. По берегам моря и на полянах колыхались пестрые травы, взлелеянные непрерывным полярным днем. Мы впятером плывем на лодке по неспокойным водам Глубокой губы. Я и молодой латыш-комсомолец Пильбаум едем в питомник пушных зверей в качестве пассажиров, трое рыбаков везут нас и очередной улов рыбы.
Нам предстояло проплыть два с половиной километра. Лодку изрядно покачивало. Я с удовольствием смотрел на пенящиеся волны и на живописные острова, встречавшиеся нам на пути. Все они поросли лесом и яркая зелень трав опоясывала их как бордюром. Впереди лодки в разных местах залива неожиданно появлялись массивные морские зайцы и изогнувшись над поверхностью воды дугой, с шумом ныряли в глубину. Они, очевидно, охотились на мелкую рыбу.
— Хорошие тут места, — сказал Пильбаум. — Я почти по всему острову бывал, но красивее этих мест не нашел.
— Давно вы в питомнике, — спросил я.
— Да я там, собстенно, с зимы, только сперва работал не в питомнике, а был счетоводом у производителя строительных работ. Понравилось мнезвероводное дело, меня и перевели в питомник. Там житье совсем не такое, как в Кремле или даже в сельхозе.
— Я зимой возил туда кирпичи, — сказал я.
— Вы были «вридло»? Я не испытал этого удовольствия, хотя уже вторую трехлетку начал отбывать. Второй срок успел получить.
Пильбаум подробно ознакомил меня с питомником и со своими злоключениями. Я насторожился, узнав о них и невольно спрашивал себя — кто это? Очевидно, чекист. Близкий друг Пильбаума был секретарем Сталина. В то время, как я рассматривал вынутые Пильбаумом фотографии Сталина в группе с какими-то людьми, Пильбаум подробно рассказывал мне биографию каждого из них. Но я едва слушал его. Мною овладело тяжелое сомнение: что, если я попаду в среду чекистов? Во время восстания могут выйти осложнеия. Что, если я не смогу присоединиться к восставшим?
