Побег из Рая - Шатравка Александр Иванович
— Да, при нём всегда кого-нибудь в туалете били, — подтвердил сидевший на кровати дед. — Найдет он спичку — получай, крохи махорки — получай, банку консервов с передачки не дашь — получай.
-Ай-я-яй, что творилось! — схватив голову руками восклицал Адам. — Ай-я-яй! Это всё Семеныч! Дай Бог ему у нас подольше побыть.
Между высоким Адамом и стареньким дедом была кровать маленького и худого горбуна-цыгана. Он начал махать руками и, глядя мне в глаза спросил:
— А за что меня избили? За что? За то, что я не мог мыть полы после приёма лекарств. Санитары вытащили меня в коридор, привязали мои руки к швабре и так таскали меня по всему коридору. За что? — повторял он, и его черные глаза горели гневом. — Пятый год терплю всё это и только за то, что я порезал свою мать. Будь я здоров, не будь у меня голосов и галлюцинаций, я б этого никогда не сделал. Разве я виноват, что я болен?
Его гневный голос изменился и цыган с горечью сказал:
— Теперь и родственники меня боятся. Мать мне простить не может. Ой-ёй-ёй!
Он помолчал несколько минут и теперь начал винить всех своих родных за то, что они не понимают, что он больной, что бросили и забыли его в этом аду и даже не могут принести махорки.
— Вот, Бырко спыт, дэн спыт, ночь спыт. В туалэт сходит, поест и опят спыт. Шаслывый, вот бы мнэ так, — ворочаясь в постели, сказал пожилой армянин, прибывший на пару недель раньше меня и, как и я, ещё не веривший в окружающую его реальностью.
У цыгана была статья за тяжкие телесные повреждения, у остальных четверых — за убийства. По решению суда все мы были освобождены от стражи и уголовной ответственности.
39
ПЕРВЫЕ ЗНАКОМСТВА
Спецбольница находилась на территории Днепропетровского следственного изолятора, обнесенного высоким каменным забором с козырьком покрытым колючей проволокой, и вторым деревянным забором с колючей проволокой, натянутой рядами сверху. В проходе между заборами были растянуты рулоны тонкой, как паутина, проволоки и малозаметная сигнализация. Несколько раз днем и ночью солдаты проверяли её, одновременно включая мощные динамики по всему периметру забора, оглушая всё вокруг пронзительным пульсирующим писком. Охранники были не для больных, а для осужденных зэков, работавших санитарами и в хозобслуге. У всех у них была первая судимость и небольшой срок — до пяти лет. Это было мелкое ворьё, уличная шпана и водители, по вине которых произошли серьезные аварии на дорогах.
За плохую работу — если они не были слишком требовательны к больным, их могли отправить на зону, вместо досрочного освобождения. Санитары больше всего боялись попасть туда, где о них ходила очень плохая слава, и они знали, что их там могут «опустить» (изнасиловать).
В отличие от надзорной, в общей палате на стенке висел динамик и разрешалось иметь две книжки. Всё остальное, даже карандаш и лист чистой бумаги, категорически запрещалось. Нарушителя могли побить санитары или ещё хуже: врач мог прописать десять уколов сульфазина. В отделении имелась маленькая библиотека, её собрали сами больные. Я попытался убить время чтением книг, но от трифтазина не помнил о чём я только что прочитал, и быстро уставал. Целые дни нужно было проводить в кровати или ходить в проходе между кроватями, лишь на короткое время я выходил из палаты, идя на оправку или в столовую. От лекарств я быстро уставал, а если лежал в кровати, то тело ныло и болели бока.
Мне очень хотелось увидеть брата и узнать, что с ним. Я подолгу смотрел в окно, наблюдая, как колонны больных каждый день проходят по двору в баню, но никогда не мог найти среди них Мишу.
Все больные из общих палат обязаны были выполнять разного рода работы. Адам был уборщиком туалета, где он мог раздобыть у больных для себя махорку и спокойно там покурить, другие работали в посудомойке или по утрам драили тряпками отделение. Меня определили мыть лестничный пролет между третьим и нашим, четвертым этажом. Дед, заторможенный от лекарств, приносил нам в тазике воду. Я с напарником размахивал мокрыми половыми тряпками по ступенькам лестницы, отжимая руками в таз грязную воду. Санитар обычно стоял рядом, курил или разговаривал с кем-нибудь.
Мытьё ступенек давалось мне очень тяжело. Не было просто сил делать столь нетрудную работу, но я заставлял себя работать, понимая как важно быть в движении хотя бы эти тридцать минут, потому что потом нужно будет снова лежать в кровати, пока позовут на обед.
К обедам, а вернее, к больничной пище я уже немного привык. Это была вода с перловкой, или овсом, или сечкой. Часто подавали вываренную добела соленую капусту, но больше всего я боялся есть суп, когда в нем плавали кусочки в виде поросячего глаза или порубленная ноздря с шерстью внутри, или дробленая челюсть с гнилыми черными зубами.
В кладовке возле столовой хранились личные продукты больных, купленные в больничном ларьке или полученные от родственников во время свиданий.
Перед выдачей продуктов у шкафа строилась очередь и сюда, как на морской берег, слеталась стая прожорливых и наглых «чаек» в белых куртках и колпачках — зеков-санитаров. Больные давали им всё, что они просили — банку с консервами, пряники, сахар, — понимая, что иначе санитар сможет найти непроглоченную таблетку во рту, запретить курить, заставить драить полы в отделении. Плохо приходилось тем, у кого не было ни денег, ни родственников, они вынуждены были доедать объедки из чужих мисок или клянчить за столом. После обеда и приема лекарств была прогулка, один час.
— Всем на прогулку! — кричали санитары и открывали двери палат.
Больные шли к брошенному на полу мешку, где лежали зековские кепки, брали любую и становились в строй. Стояли парами. Сначала всех считал санитар, за ним-медсестра, а уж после всех — прапорщик-контролер. Если счет у всех совпадал, то колонна выходила на прогулку, но чаще им приходилось пересчитывать, что занимало минут десять-пятнадцать.
Мы выходили в пыльный двор больницы к вонючим угольным кучам, затем проходили по коридору через центральный корпус в другой узкий двор, за воротами которого располагался недавно выстроенный силами больных административный корпус.
Прогулочный двор был метров сорок в длину и четыре в ширину, с длинной скамейкой посредине. С одной стороны стоял высокий деревянный забор с колючей проволокой наверху, с другой — низкий штакетник, за которым прохаживались наблюдая за больными прапорщики, медсестры и санитары. Двор был посыпан мелкой галькой и угольной пылью. Местом оправки служил дальний угол двора, откуда текла длинная пенистая и вонючая речка. Загорать запрещалось. Некоторые больные закатывали рубашки выше пупа и так понемногу воровали солнечные лучи. На всю больницу был только один этот двор, в него за день выводили на прогулку более тысячи человек. Жара и слабость от лекарства сразу разморили меня. Я сел на лавку и наблюдал за больными.
Высокий, лет сорока больной, с надетой не по размеру маленькой фуражкой, в коротких брюках и закатанной наверх рубашкой, ходил одиноко по двору, размахивая руками. Это был Андрей Заболотный. У него была такая же статья как и у меня. Мне давно хотелось с ним познакомиться.
— Ты за переход границы здесь? — спросил я, когда он проходил рядом.
— За попытку, в 1967. Я знаю, ты был с братом в Финляндии, — ответил он.
Мы стали ходить вместе, пробиваясь сквозь группы больных, куривших табачные самокрутки.
— Андрей, ты почти восемь лет в больнице и у тебя есть опыт, дай мне совет как нам с братом быть? Мы на следствии и экспертизе «гнали» (симулировали). Стоит ли пойти на прием к врачу и рассказать всю правду? — спросил я.
— Я бы не советовал. Думаешь, они признают, что вам удалось одурачить экспертов? Скорей всего, врач решит, что ты не осознаешь свою болезнь и начнет тебя лечить по-настоящему, пока ты это не поймёшь. Я тебя сейчас с Сергеем познакомлю, он с 12-го отделения, где-то здесь ходит. Сергей тоже за попытку перехода границы давно здесь. Он себя больным не считает, так врачи его все время лечат и, похоже, выписка ему не скоро светит.
