Сахаровский сборник - Бабенышев Александр Петрович

Пьеса Гуцкова "Уриэль Акоста" переведена на еврейский язык, и я смотрел ее в театре, где играла моя мама. Сама она в этом спектакле не была занята, но роль Бен Акибы (своего рода великого инквизитора) играл ее второй муж, Ойбельман. Это был очень талантливый актер. Меня поразило бесстрастие, с которым он говорил: "Алц ис шон а мол гевен…" ("Все уже когда-то было"). Были безбожники, были еретики. В жизни Ойбельман через несколько лет сошел с ума от страха, что его арестуют, и больше пятнадцати лет прожил на вечном допросе, слушая голоса, напоминающие ему различные мелкие и чуть большие проступки его жизни (мама жалела его и не отдавала в сумасшедший дом, где он долго бы не прожил). Но на сцене ему удалось создать образ непоколебимой мудрости общины, ее великого МЫ, уходившего в глубь тысячелетий. И все же это МЫ не могло перевесить слабого трепетного Я Акосты. Его искушали свиданием со слепой матерью, умолявшей отречься. Искушали свиданием с невестой, манившей своей любовью. Акоста повторяет с ней вечные слова из Песни Песней: "Прекрасен ты, жених мой, и уста твои — мед для меня… Прекрасна ты, невеста моя, и глаза твои — голуби…" Сердце человека дрогнуло, и он отрекся от самого себя, а потом его обманули (девушку выдали за другого).

Акоста остается один. Видимо, долгие годы он молчал. Но в последней сцене мы видим его с учеником. И имя этого ученика — Борух Спиноза.

Почему Спиноза выдержал угрозы, отлучение, проклятие? Почему он не отрекся? Может быть, потому, что не разрывался между двумя страстями — к истине и к женщине. А может быть, узнал цену отречения еще до того, как от него потребовали отречься, и понял, что эту цену он заплатить не может. Отречение — это не маневр, не тактическое отступление на войне. Это нравственная смерть. За которой, может быть, наступит воскресение — а может быть, и не наступит. Только совершенная честность наедине с собой, только глубокое и полное молчание, только способность выпить все до дна могут спасти душу, и внешнее поражение станет ступенькой к внутреннему росту, к точке равновесия, в которой человек глядит на себя Божьим глазом.

Мытарь может подняться выше фарисея, но только при одном условии: если он глубоко сознает себя мытарем. Слабость, честно сознающая себя слабостью; отречение, честно признающее себя отречением, — еще не смертные грехи; они горьки, но могут быть целительны для души. Отрекся — и молчи. И дай созреть в себе горечи отречения. Может быть, из нее вырастет новая сила. Внутренняя сила. Если ты сумел до конца заплатить цену отречения. Очень немногим удалось заплатить эту цену. Но она измерима, и я могу поверить, что человек вынесет ее. А какова цена отречения для тех, кто добивался его, кто подсылал к Акосте мать и невесту, кто играл на слабости, порывистости, детской непосредственности еретика? Не знаю. Я не умею влезть в их шкуру. Знаю одно: мир простил Галилею его слабость. Мир не простил инквизиции ее силу.

Слабость достойна сострадания, пока она не стала любоваться собой и доказывать свое превосходство. Фарисейство мытаря хуже, чем фарисейство фарисея. Фарисей, по крайней мере, гордится тем, что само по себе хорошо, — своей верностью закону. Чем же гордится мытарь? Своим мнимым сходством с евангельским собратом. Но евангельский мытарь еще не знал притчи о мытаре. Евангельский блудный сын бросился в ноги отцу, не рассчитывая на телятину.

Расчет на телятину остается расчетом на телятину, каким бы словом его ни прикрывать. Любая фраза в устах подлеца становится подлой. Даже взятая прямо из уст Бога.

Есть некоторые фразы, которые подлость особенно любит проституировать. Одна из них — "Несть власти, аще не от Бога". Слова эти принадлежат апостолу Павлу. Но что с того? По соседству можно найти другие слова, прямо противоположные по смыслу: надо слушаться Бога больше, чем людей. Это в "Деяниях апостолов", отредактированных учениками того же апостола Павла. Такие фразы — реплики в диалоге. Вне диалога, вне контекста они не истинны и не ложны. В одном случае верно — "не мир, но меч". В другом — "поднявший меч от меча и погибнет". Истинность таких цитат определяется точностью их приложения к делу. Можно взять фразу из Священного Писания — прикрыть ею гадость. Можно взять поговорку из уст базарной бабы — и сказать святую правду.

Вне контекста категорическое суждение истинно только тогда, когда не очень высоко метит и связывает или разделяет ясно определенные предметы (на сосне хвоя, на березе листья). С течением времени люди научились определять и связывать предметы, далеко выходящие за рамки здравого смысла. Это было достигнуто с помощью методов точных наук. Но научный закон (Е=mс2) — только строго продуманный и строго сформулированный итог опыта, такого же простого, как отсутствие листьев на сосне. Устанавливая подобные законы, никто не цитирует Священное Писание. То, что само по себе ясно или строго доказуемо, не нуждается в поддержке авторитета.

Ссылка на авторитет указывает на другой класс категорических суждений — которые не очевидны в личном опыте, не могут быть доказаны и, если честно говорить, не всегда строго истинны, но должны быть приняты за истинные. В частных случаях вина может быть установлена — но презумпция невиновности от этого не теряет силы. Она остается действующей, как пружина. В частных случаях присяжные вправе сказать "невиновен" явному убийце, явному вору. Или царь — помиловать Катюшу Маслову. Но закон от этого не теряет силы. В Новом Завете право нарушения закона связывается с благодатью. Благодать выше закона, но она не отменяет закона. Христос исцелял по субботам и не бросал камня в грешницу, но субботы не отменял. Он сказал, что пришел не нарушить закон, а исполнить. По благодати пружина иногда может быть отжата, но она должна оставаться крепкой, должна с большой силой возвращаться на место. Иначе благодать откроет дорогу прихоти и произволу. И вот здесь и нужно сослаться на Писание. Заповедь всегда нужно помнить. Даже тогда, когда нарушишь ее. Тогда — в особенности.

Однако слова Павла в Послании к римлянам — совсем не заповедь. Скорее отповедь — зелотам, мечтавшим восстать и (с помощью легионов ангелов) сломить власть Рима; отповедь хилиастам, мечтавшим немедленно прыгнуть в тысячелетнее царство праведных. Павел был реалист. Он имел в виду то, что впоследствии говорилось об исторической необходимости. Но он вовсе не заповедовал лизать зад римлянам. Подчинение власти имело свои границы (у Христа — "Богу Богово, кесарю кесарево", у Павла — "надо слушаться Бога больше, чем людей"). Гражданская дисциплина не означала отказа от свободы проповеди. Так это понимали апостолы и мученики, так это понимали святой Амвросий Медиоланский, не впустивший в храм императора Феодосия, и святой Иоанн Златоуст, низложенный и сосланный за обличение императорского двора.

Никакая необходимость, или предопределение, или Божья воля не устраняют человеческой свободы. Царство свободы существует в известных границах, но оно всегда есть. Есть возможность выбрать один из нескольких земных путей (на худой конец — смерть, как Катон). И есть возможность открыть дверь вглубь, найти безграничный простор внутренней свободы. Логически свобода и необходимость, предопределение и свобода находятся в нелегких отношениях, но это не значит, что они исключают друг друга. В разных традициях, в разных культурах свобода и необходимость выступают в разных одеждах, но они всегда вместе. Они связаны, как Бог и человек в Христе, неслиянно и нераздельно.

Несть власти, аще не от Бога, в переводе на китайский — мандат неба (тяньмин). Правящая династия имеет мандат неба. Но если ее свергают, происходит смена мандата (синьмин). Божье соизволение сменяется Божьим попущением, и Божьему попущению приходит конец.

Когда именно? Это нигде не сказано. Это надо почувствовать. Никакой закон, никакое писание не заменяет своей совести и собственного разума.