Право на совесть - Хохлов Николай Евгеньевич
Тридцать минут на исходе. Москва снова появляется в эфире. Я принимаю короткую телеграмму. Оператор передает: «73» — лучшие пожелания» и мы с ним прощаемся. На этот раз по-настоящему и, наверное, надолго. Моя радиостанция останется на хранение у капитана. Связь из города будет вестись через курьеров. Один из них, Маруся, уже ушла накануне в город. Куцин нашел ее в одной из деревушек вблизи партизанского района. Маруся часто бывала в Минске и имела там много знакомых. В 1943 году ей было лет 20. Хорошенькая, отчаянная по характеру, она умела благополучно проскальзывать через немецкие контроли. Маруся знала, что «немцы», которым ей предстоит помогать — советские разведчики. В руках девушки не раз уже были жизни наших людей и ей можно было довериться.
Одна из Марусиных подруг уехала в Киев и позволила ей жить в пустующем домике на окраине Минска. По плану Куцина, этот домик должен был послужить для нас первым пристанищем в городе.
Но до Минска надо еще добраться. Я показываю расшифрованную телеграмму Карлу. Она касается и его.
«Товарищам Волину и Виктору. Выход разрешаю. Счастливого пути. Будьте осторожны. Андрей».
«Андрей» — это Судоплатов.
Ну, вот, кажется и все. Можно снимать комбинезоны и прощаться с охраной. Они останутся на краю леса, под деревьями. Нам с Карлом — дальше.
Радиостанция сложена и передана капитану. Еще раз повторены условия встречи при возвращении. Капитан, опустившись на колено, укладывает наши комбинезоны в вещевой мешок и шопотом рассылает своих ребят на боевые позиции. Под тенью последних деревьев мы с Карлом переводим стрелки часов с московского времени на берлинское и оглядываем друг друга. Все, кажется, в порядке. Погоны на месте, сапоги начищены, орденские ленточки, сбившиеся было под комбинезонами, приведены в порядок. Оба почему-то улыбаемся, не то смущенно, не то счастливо. Капитан дает знак, что путь свободен. Карл протягивает мне руку. Я крепко пожимаю ее и мы одновременно выходим на освещенную солнцем тропинку.
Теперь вперед, не задерживаясь, в тень первого сарая. Оглядываться нельзя и не к чему. Я и так знаю, что сзади, слившись с землей, одиннадцать пар глаз следят за каждым нашим движением. Вот и сарай. Можно отдохнуть секунду и осмотреться.
Следующим этапом была изба, третья с края. Мы присмотрели ее еще из леса. Наши предчувствия оправдались. В избе никого, кроме старухи и маленького пузатого мальчугана в рубашенке, не было. При виде нас старуха не испугалась и не удивилась. Едва я промолвил на своем ломаном русском языке «матка, яйки», а Карл захлопал руками, изображая курицу, как она молча вышла в сени и вернулась с пятком яиц. Мы поделили их соответственно субординации: унтерофицеру два, офицеру три, свернули большие, демонстративные кульки из разорванной пополам немецкой газеты и двинулись не спеша по центральной улице дальше.
Когда мы подошли к околице, в кульках набралось порядочно всякой снеди. На трехстах метрах, остававшихся до окраины Смиловичей, мы могли еще разыгрывать двух проголодавшихся гитлеровцев, возвращавшихся с «продовольственной экспедиции». Но на окраине местечка кульки надо было выбросить и превратиться в двух сотрудников Тайной Полевой Полиции, задержавшихся в Смиловичах по пути из Орши в Минск.
В то же утро полуторатонный грузовик военной жандармерии остановился на шоссе при выезде из местечка Смиловичи. Шофёр грузовика, завидев на краю шоссе двух немецких военнослужащих, резко затормозил. Он обязан был это сделать: я махнул ему рукой с приказом остановиться, а на мне была офицерская форма.
Карл подбежал к кабине шофера.
— Куда едете?
— Минск.
— Мы едем вместе с вами, — категорически заявил Карл.
Ефрейтор рядом с шофером, поспешно соскочил на землю и, отдав положенное приветствие, раскрыл перед офицером дверь кабины. Я отказался.
— Спасибо. Я поеду наверху. В кабине меня укачивает.
Шофер подождал, пока оба попутчика вскарабкались на верх грузовика, отпустил тормоз и помчался дальше, в Минск.
Усевшись рядом с Карлом на скамейке вдоль борта грузовика, я посмотрел на него искоса. Придерживая одной рукой пилотку, чтобы ее не снес ветер, Карл рассматривал осторожно троих жандармов, сидевших на скамейке напротив. Больше на грузовике никого не было. Пустая машина ехала, очевидно, за грузом в город. Я понимал, почему с лица Карла ушло напряжение. Самое трудное осталось позади. Попав на грузовик, мы ехали по маршруту, указанному в наших командировках. Но у меня на душе все еще было не совсем спокойно. Зачем я поблагодарил солдата? Разве настоящий офицер сделал бы это? И еще стал объяснять, что меня укачивает. Хотя, с другой стороны, почему не поблагодарить? Может быть, излишняя вежливость просто в характере Витгенштейна.
Двое из жандармов, склонившись друг к другу, мирно беседовали. Третий, в самом углу кузова, рассеянно разглядывал дорогу. Почувствовав мой взгляд, он встрепенулся, оглядел мельком свой мундир, сапоги, поправил пряжку пояса и вернулся ко мне озабоченными глазами. Я невольно улыбнулся — до чего же вышколены немецкие солдаты! Лицо жандарма посветлело и он снова уставился на пролетавшие мимо предместья Минска.
Я совсем успокоился. Стало даже немного весело. Своеобразное ощущение задорного торжества забродило в душе. Везут нас в Минск гитлеровские солдаты и, даже, не подозревают кому оказывают помощь. Интересно, чтобы они сделали, если узнали, что перед ними советские разведчики? Стали бы стрелять или выскочили за борт? Наверное, ни то, ни другое. Попытались бы схватить живьем. Но сюрприз был бы не малый.
Карл подмигнул мне украдкой и показал глазом на дорогу. Мы проезжали мимо высоких деревянных ворот. Какой-нибудь, наверное, завод или военный склад. Над воротами, на тонкой, белой мачте развевался черно-красный флаг со свастикой. Внизу, у полосатой будки замер часовой. В серо-зеленой фронтовой форме, с ранцем за плечами и стальным шлемом на голове, он вытянулся, оттопырив по прусскому образцу локоть левой руки. Правая сжимала приклад винтовки, вскинутой на плечо. В первый раз я видел гитлеровский государственный флаг во всем его «величии». И в первый раз почувствовал остро, и трезво, что нахожусь уже на земле, занятой сильным и беспощадным врагом.
За несколько кварталов от Марусиного дома мы сошли с грузовика.
Мы шли по шоссе мимо разрушенных домов бывшего рабочего поселка. На обгорелом обломке стены белела надпись: «мама мы ушли к тете ане жорка настя борис» и пониже, очевидно, тем же куском штукатурки: «серегу убило».
Мертвые железобетонные каркасы, пересеченные пролетами расколотых лестниц. Пустыри, где сквозь горки битого кирпича уже проросла жесткая трава. Уцелевшая длинная железная ограда, а за ней — зеленые туловища ремонтирующихся танков.
Прохожие, так же как и на советской стороне, были одеты просто и серо. Но чувствовалось, что жители этого города стараются жить и двигаться как можно незаметнее, не привлекая лишнего внимания. Взгляда их я поймать не смог. Может быть, из-за моей немецкой формы.
На афишных щитах — чужие плакаты с паучьей свастикой и «арийскими профилями» в стальных шлемах.
За железнодорожным переездом — толпа в проходе между двумя деревянными домами. Рынок. Бросилось в глаза обилие вещей, незнакомых для советского быта. Отрезы шерсти, ситец непривычной расцветки, швейцарские часы, золотые царские монеты, консервы, шоколад, вино с заграничными яркими этикетками. Рядом с «барахолкой» — рынок продуктовый. Много мяса, сала, овощей, всякой всячины. И только зверские цены, да хроническое отсутствие покупателей пояснили, что в Минск пришел не рай земной, а лихорадочная спекуляция в тени оккупационной армии.
Я подтолкнул Карла локтем. Недалеко от нас пожилая крестьянка аккуратно сложила в пачку советские червонцы и бережно убрала их под юбку. Мы переглянулись. Приятно было видеть, что минчане не потеряли веру в возвращение русской армии.
Задерживаться было некогда. Мы двинулись дальше.
Солдаты, попадавшиеся навстречу, лихо салютовали моему офицерскому мундиру. Патруль жандармерии на перекрестке равнодушно скользнул по нас взглядом и отвернулся. Хорошо. Значит, мы ничем особенным не выделялись.
