Наполеон Бонапарт - Наполеон. Афоризмы

Империя была только намечена, мне следовало расширять достижения своих органов власти, если бы я мог восстановить мир на континенте.

Ни одна корона со времен Карла Великого не была вручена с такой торжественностью, как та, что я принял от французского народа.

Я ненавижу иллюзии; именно по этой причине мир для меня был всегда реален, а не правилен.

Евреи снабжали мою армию в Польше; я хотел вернуть им политическую сущность как нации и горожанам; но я обнаружил, что они годятся только для продажи старой одежды. Мне пришлось оставить в силе законы против ростовщичества; мирные жители Эльзаса были благодарны мне за это.

В русской армии я нашел только превосходную регулярную кавалерию; казаки обычно слишком рассредоточены. Пруссаки — плохие солдаты; английская же пехота творила чудеса при Ватерлоо.

Как следствие великих событий, которым я был причиной, никто не удивил меня более, чем когда я увидел Фуше, цареубийцу и законченного революционера, министра Людовика XVIII, и депутата «небывалой» палаты[].

Я всегда считан постыдной для европейских монархов толерантность к существованию варварских государств. Будучи консулом, я общался по этому по воду с английским правительством; я предлагал войска, если они дадут корабли и амуницию.

Фердинанд VII находится у руля власти не благодаря своей храбрости и не по Божьей милости, а лишь по чистой случайности.

Для своих кампаний я очень редко нанимал шпионов; я всегда действовал по наитию; верно угадывал, быстро передвигался, а удача делала все остальное.

Я видал немало людей, которые считали мои указы невыполнимыми; иногда я объяснял, как бы я это сделал, и они признавали, что это проще простого.

В Европе сейчас два типа людей: одни просят привилегий, а другие им отказывают.

Если бы я справился с коалицией, Россия осталась бы столь же чуждой Европе, как Тибетское царство. Таким образом я бы спас мир от нашествия казаков.

Ничто не укрепляет войска более, чем успех.

Храбрецов следует искать не среди тех, кому нечего терять.

Во время своей кампании 1814 года я не единожды думал, что для моих солдат нет ничего невозможного; они увековечили свои имена. Мои злоключения принесли мне славу.

Не роялисты и не разочарованные раз били меня: это сделали вражеские штыки.

История моего правления прославит имя какого-нибудь нового Фукидида.

Человеческий разум еще не настолько зрелый, чтобы правители делали что должно, а подчиненные — что хочется.

Что говорить о логике, когда миром правят штыки и здравый смысл не в справедливости, а в силе.

Общественное мнение когда-нибудь опровергнет софизмы моих клеветников.

Я сделал Бенжамена Константа трибуном, я сместил его, когда он решил сыграть роль оратора: это было названо устранением, и название прижилось. Бенжамен силен в геометрии, по части теорем и заключений; а еще он великий памфлетист.

После памятного 13-го вандемьера я поступился своим республиканством на двадцать четыре часа в Париже, что стало очень назидательным для сторонников Бабефа и миссионеров, исповедующих религию фрюктидора.

Талейран и де Прадт хвалились, что это они привели к реставрации Бурбонов. Это простое бахвальство: реставрация была логичным следствием происходящего.

Я сейчас лишь сторонний наблюдатель, но я знаю лучше, чем кто бы то ни было, в чьи руки попала Европа.

В основании французского правительства я вижу лишь камни преткновения.

Груши думал обелить себя за мой счет; это не менее верно, чем то, что он доставил бы герцога Ангулемского в Париж прямо мне в руки, если бы я пожелал. Я счел последнего лояльным врагом, ибо я уважаю его.

Неисправимая толпа проявляет все при знаки сумасшествия.

Среди тех, кто не любит быть угнетенным, многие угнетают сами себя.

Причиной, по которой общественное мнение так воспротивилось хартии, предложенной Сенатом в 1814 году, являлось то, что люди не видели в ней ничего, кроме беспокойства сенаторов о собственных интересах.

Это верно, я переступил границы острова Эльба; но союзники не выполнили условий, на которых я туда отправился.

В Европе у народа больше нет никаких прав, они лишь убивают друг друга, как свора бешеных собак.

Видно, во Франции свобода заключена в хартии, а рабство — в законе.

Авторы «Цензора» — призрачные люди, которых следовало отправить в Шарантон{4}, ибо они сознательно сеют ненависть и недоверие. Это ораторы, которых следует бросать за решетку и ограничивать в действиях.

Суверену никогда не следует давать обещаний, но те, что дал, нужно выполнять.

Наилучшее разделение власти таково: избирательная, законодательная, исполнительная и судебная. Я хорошо разграничил их в иерархии своей Империи.

Герцог де Фельтре проявил себя реакционером и угнетателем, ибо это его единственный талант. Он хотел бы получить место в анналах нашей истории, но у него ничего не получилось. Мне не нужен был орел, чтобы руководить военными делами, я хотел заниматься этим сам; по этой причине я и выбрал его.

Когда я начал войну с кортесами, я был очень далек от мысли, что Фердинанд станет трактовать их как бунтовщиков.

Теология для религии все равно что отрава в еде.

Я сделал Париж удобнее, чище, здоровее и лучше, чем он был, и все это во время войн, которые я вынужден был вести. Парижане встретили эти улучшения с песнями; что убедило их еще больше, так это обеспечение Европы танцорами, поварами и модистками. Это я знал очень хорошо.

Есть борцы с прогрессом эпохи, к примеру в армиях.

Гражданская война, если дело монарха является ее предлогом, может продлиться очень долго; но народ в конце концов победит.

Общественный порядок любой нации основывается на выборе людей, предназначенных к тому, чтобы поддерживать его.

Люди мыслят верно, пока их не вводят в заблуждение ораторы.

За исключением нескольких хамелеонов, которые, как и в любом другом месте, пробрались в мой Государственный совет, в него вошли честные и по-настоящему достойные люди.

Мое правительство было вознесено необычайно высоко, чтобы увидеть недостатки в его механизме; тем не менее я пятнадцать лет правил сорока двумя миллионами людей в интересах большинства и без особых трений.

За период моего правления меня по-настоящему удивило, что Папу Римского признали в границах моей Империи ренегат Абдалла Меню и в Париже — трое женатых священников-отступников, а именно: Талейран, Фуше и Отерив.

Право на море принадлежит всем нациям. Море нельзя ни возделывать, ни получать его в собственность: это единственная по-настоящему общественная дорога, и любые притязания нации на исключительные права на море — объявление войны остальным нациям.

Если бы отречение Карла IV не было вынужденным, я признал бы Фердинанда королем Испании. Контрдействия в Аранхуэссе не могли оставить меня равнодушным: я расположил свои войска по всему полуострову: как суверен и как сосед я не мог стерпеть такого акта насилия.