Евгений Костюченко - Зачистка в Аризоне
«Э, нет, — подумал Кирилл. — Закон — это одно, а справедливость — совсем другое. Бедная Луисита, скорее всего, уже продана в палаточный бордель на окраине шахтерского поселка. И Мануэлю с Рико понадобится не пять, а пятьсот долларов, чтоб ее оттуда выдернуть. Где они их возьмут? Станут воровать. Попадутся. И в их деревушке станет на трех жителей меньше…»
Остерман разлил кофе по кружкам. Кирилл вдохнул ароматный дымок и зажмурился от удовольствия. Открыв глаза, он увидел, что все лошади смотрят в одну сторону. Он тоже скосил глаза к дороге, по которой они сюда приехали, и увидел, что над деревьями поднимается пыль.
Кто-то спускался с перевала. Верхом. Несколько всадников.
Он поставил кружку на траву и встал.
— Ты куда? — насторожился Илья.
— Едет кто-то. Приготовься.
Кирилл взял под уздцы белую кобылу Кардосо и повел ее подальше от дороги, в глубину рощи. Ему вдруг пришло в голову, что на карточных игроков иногда тоже охотятся. Может быть, приемы Кардосо не столь безупречны, как стиль? Тогда понятно его стремление обзавестись попутчиками…
Но Кирилл ошибся. Да, это была погоня, вот только гнались не за белой арабкой.
Четверо всадников высыпали из-за поворота и остановились возле фургона.
— Да, это они! — радостно крикнул один.
— Не дергаться! — рявкнул другой, и четыре револьвера нацелились на Илью и Мануэля, сидевших у костра. — Пушки на землю!
— Что вы, сэр, о каких пушках идет речь? — испуганно промямлил Остерман. — Мы мирные торговцы, продаем лекарства, амулеты и душеспасительные брошюры. Какие могут быть пушки?
— А что у тебя на поясе? Душеспасительная брошюра Кольта? На землю ствол, повторять не буду!
Илья бережно, двумя пальцами, вытянул револьвер из кобуры и положил на траву.
— А теперь кошелек!
— Пожалуйста, пожалуйста, только не стреляйте!
Бумажник Остермана упал рядом с револьвером.
«Молодец, Плюха, — подумал Кирилл, бесшумно взводя курок. — Пусть теперь кто-нибудь из них спешится и подойдет. Черт возьми, а ведь им незачем это делать самим».
— Эй, амиго! — налетчик поманил к себе Мануэля. — Подай-ка мне его добро. А потом вытащи все его шмотки из фургона. Да не надорвись. У тех, кто может отвалить полтыщи, не торгуясь, обычно ужасно тяжелый багаж!
Бандиты заржали, но один из них, самый щуплый, вдруг сказал:
— Парни, да я вроде не этого видел у конюшни. Тот был без усов. Это вроде другой…
— Все верно, другой, — громко сказал Кирилл, выглянув из-за толстого бука.
Если бы налетчик не проявил наблюдательность, Кириллу пришлось бы свистнуть, или захрустеть ветками, или еще как-нибудь отвлечь их на себя. Ему было нужно, чтобы все они повернулись к нему.
И они повернулись.
Он давно уже взял на мушку того, кто казался ему самым опасным, — сутулого и хмурого, в выгоревшей кавалерийской куртке. Этот бросил поводья и держал кольт двумя руками, целясь в голову Илье. На лбу его блестел пот, он все время облизывал губы — видно было, что он слишком напряжен и может нажать на спуск в любую секунду. Очень хорошо, что у Кирилла появился повод заговорить. Охотник часто стреляет на шум, на хруст ветки, но почти никогда — на человеческий голос.
Все четыре ствола теперь смотрели на Кирилла. Он выстрелил в сутулого, затем в его соседа — и укрылся за буком. Два выстрела грохнули в ответ. Кирилл припал на одно колено и показался с другой стороны дерева, чтобы уложить оставшихся. Но из кустов рявкнул кольт, еще раз — и все было кончено. Трое бандитов валялись под ногами лошадей, последний застрял в седле. Он медленно сползал, цепляясь за гриву лошади и заливая кровью ее шею. Лошадь нетерпеливо мотнула головой, взбрыкнула и избавилась от седока, который кулем свалился наземь.
А почему вы не воспользовались моим винчестером, мистер Смит? — раздался из кустов голос Кардосо.
— Не был уверен, что он заряжен.
— Неужели я похож на человека, который ездит с незаряженными винтовками?
Кирилл вышел из-за бука и похлопал его по коре, словно доброго коня. Ему было приятно, что ни одна пуля не угодила в дерево.
— Дева Мария! — причитал Мануэль, застыв с бумажником и револьвером Ильи. — Матерь Божья, молись за нас ныне и в час смерти нашей…
— Помолись лучше за этих, — сказал ему Илья. — Да расцепи ты пальцы! Ну и хватка у тебя!
Кирилл вернулся к костру и поднял свою кружку. Кофе немного остыл, но он и не любил пить слишком горячий.
5
Пустыня
Первые пять лет своей жизни в Америке Илья Остерман провел в Нью-Йорке. Он считал себя чистокровным горожанином. Однако стоило ему подняться на борт парома или сесть в лодку, как что-то неведомое просыпалось в душе и гнало прочь из города. Хотелось, чтобы паром не остановился у причала Лонг-Айленда, а пошел дальше, дальше и вышел в открытое море. А еще его тревожили паровозные гудки. Казалось, они звучат именно для него, куда-то зовут — но куда? В другие города? Они ничем не лучше Нью-Йорка. А иной жизни, кроме как в каменном мешке, он себе уже не представлял. Он думал, что не сможет обойтись без таких мелочей, как водопровод или уличное освещение, без прачечных и парикмахерских. А если б вдруг оказался где-то на природе, то наверняка заблудился бы, потому что привык ориентироваться лишь по номерам домов и вывескам.
Покинув Нью-Йорк, он неожиданно обнаружил, что вполне приспособлен для жизни под открытым небом. В лесах или среди скал Илья чувствовал себя так же свободно, как в лабиринте Чайна-тауна. Но больше всего он полюбил пустыню. Впервые увидев бесконечные пески, Остерман испытал ветхозаветный трепет. Он сначала ощутил себя Иосифом, которого коварные братья бросили подыхать среди барханов, а потом — Моисеем, ведущим народ свой к Земле обетованной. Впрочем, на месте Моисея Илья не стал бы возиться сорок лет с этим маршрутом. Он вел бы колонну по ночам, когда не так жарко и когда можно прокладывать путь по звездам.
Тот, кто называет пустыню мертвой, безжизненной, никогда не видел, как она оживает после захода солнца. Куда-то исчезает пыль, весь день закрывавшая горизонт своим полупрозрачным занавесом, и воздух понемногу заполняется новыми звуками — это просыпаются невидимые насекомые. Илья не знал, как их назвать, да и не видел никогда. Наверно, что-то вроде сверчков. И вот они начинают скрипеть, трещать, повизгивать, и под этот аккомпанемент над голыми горами разливается серебристое сияние. Еще минута полной темноты — и восходит луна. Пустыню заливает холодный свет, и черные длинные тени протягиваются со всех сторон.
А над головой уже наклонился знакомый ковшик Большой Медведицы, и, значит, вон там север, там запад, а нам — сюда.
