Клиффорд Ирвинг - Король долины
Они вывели лошадей из сарая на утренний холод.
— Я был здорово занят, — сказал Лестер. — От Тома и Кэбота мне, считай, никакой помощи в хозяйстве не было. Вечно они болтались в Дьябло или катались верхом по всей этой чертовой территории с ребятами Гэвина. Ну, время от времени возвращались и что-то делали, так что мне не приходилось морочить себе голову и нанимать человека, разве что мексиканца время от времени, чтоб привез дров с горы. Когда человек один, у него дел хватает.
— Да ладно. — Клейтон провел ладонью по седлу, а потом обтер ее о чепсы. На солнце было видно, что кожа местами потрескалась и облезла.
— Надо было мне, конечно, нанять человека, чтоб помогал, — продолжал брат. — За последние годы я не раз собирался нанять кого-то, но Мэри-Ли и слышать об этом не хотела.
— Ладно, Лес, все в порядке. — Он затянул подпругу и расправил потник. — Если уезжаешь на семь лет, так надо быть распоследним дураком, чтобы думать, что вещи останутся такими же самыми до твоего возвращения. Хватит с тебя того, что земля пахнет по-прежнему и у неба цвет тот же самый. Я рад и благодарен судьбе, что ты все еще здесь, что вы с Мэри-Ли еще живые и здоровые.
— Ну, думаю, за это и вправду можно благодарить судьбу. Но все равно, Клей, ты уж извини меня за седло…
Клейтон улыбнулся. На солнце голубизна его глаз стала ярче. В Амарилло ему пришлось работать крепко, и он не расплылся, но все равно потерял что-то в своем внешнем виде, то, что осталось даже у Лестера с его вторым подбородком и валиком жира, перевесившимся через черный мексиканский пояс, — вид человека, который проводит жизнь под открытым небом на спине у лошади. Это та особенность внешнего вида, которую никто не мог бы придать себе искусственно и которую любой, кто ездит верхом и ведет такую жизнь, может заметить в другом. Может, это ветер как-то особенно высушивает впадины щек и выдубливает кожу лица, наносит на нее особый рисунок, как будто это лицо сморщено и напряжено в противостоянии непрекращающейся буре. Или это особенное выражение глаз, постоянно прищуренных против ветра и солнца, суженных и окруженных веером морщинок, расходящихся далеко от уголков глаз, как волны от ветра на глади залива. Все это давно исчезло с лица Клейтона. Оно не было бледным, но утратило едва различимые приметы человека, который проводит жизнь в седле и спит на твердой земле. Но память рук и ног хранила все прежние навыки, и когда он вывел кобылу на солнце, то почувствовал, что ему удобно и приятно на этой земле, и поводья свободно лежали у него на руке, а сапоги опирались на землю ладно и твердо.
Они закрепили седла, перекинули через спины лошадей седельные сумки и закрепили их снизу кожаными ремешками, обвязав их вокруг подпруги. К седлам были закреплены чехлы для винтовок — свисающие вниз и открытые сверху кобуры из мягкой кожи, смазанные изнутри мылом. Лестер вернулся в дом и принес две винтовки — те, что висели над камином. Потом принес из сарая коробку с патронами. Открыв затворы, они зарядили винтовки. Клейтон пересыпал патроны из коробки в полотняный мешочек и упрятал его поглубже в складки скатанного одеяла. Патроны для «Кольта» лежали у него в обоих карманах овчинной куртки, а еще один мешочек патронов, крепко завязанный, был во вьюке, на самом верху. «Кольт» он закрепил на правом бедре, кобуру смазал тогда же, когда и чехлы для винтовок — рано утром перед завтраком. После завтрака они скатали одеяла и приготовили вьюки, набив их консервами, беконом, топленым салом, сухарями и черным хлебом.
— Перчатки у тебя есть, Клей?
— Нет.
Лестер обошел хижину и вошел через переднюю дверь, а Клейтон, последовав за ним, остановился у крыльца и подождал, пока он вернулся. Лестер протянул ему пару подбитых мехом перчаток. Они оказались ему по размеру.
— Это перчатки Тома, — сказал Лестер.
И носки, которые сейчас были на нем, тоже принадлежали Тому, чуть тесноватые для него носки, и серый шерстяной свитер под курткой. Чепсы и шпоры были его собственные, он вытащил их из потертого армейского байкового мешка, который лежал в кладовке под кучей овечьих шкур. Когда они сели на лошадей, там же, у сарая, из хижины к ним вышли женщины. Молодая куталась в шаль, но Мэри-Ли была в одном платье, как будто совсем не чувствовала холода.
— Не уезжай, — сказала она Лестеру, и голос ее прозвучал как-то ломко. Единственный звук в тишине долины, кроме скрипа седельной кожи и чавканья тающего снега под копытами лошадей.
— Я буду ездить, сколько понадобится, пока не найду его.
— Он мертвый.
— Тогда я привезу сюда его тело. Пусть уж хоть один из моих сыновей будет похоронен здесь. — Голос у него опять стал нервным. Он звучал тоном выше, чем обычно, и чалый ударил копытом в снег.
Она продолжала смотреть на него холодно, только вяло покачала головой из стороны в сторону. Воздух был морозный, щеки у Джоузи и у обоих мужчин порозовели, но ее лицо оставалось бесцветным, а глаза стали еще желтее, чем всегда, как будто желчь проникла ей в кровь и затопила ее всю. Она печально кивнула Лестеру и повернулась к Клейтону.
— Я проклинаю тебя… что ты вернулся… Ты и Гэвин, твой отец, — это от вас все горе. К чему вы прикоснетесь, то гибнет — будь ты проклят навеки, Клейтон!
Кобыла Клейтона фыркнула. Он поерзал, плотнее усаживаясь в седле, но лицо его побледнело. Он скрипнул зубами. Ему хотелось сказать что-нибудь, как-то переубедить ее, но она отвернулась, отошла туда, где стояла Джоузи, опираясь на изгородь кораля, и остановилась за ней. Так она стояла, не шелохнувшись, только глядела невидящим взглядом в яркое светло-голубое зимнее небо. Кобыла тихо заржала и потерлась о бок чалого. Лестер посмотрел на Клейтона. Он тоже побледнел, глаза стали грустными и виноватыми. Он ничего не сказал, лишь покачал головой и пожал плечами.
— Скажи ей, Лес, — проговорил Клейтон напряженным, натянутым голосом, — что ты просил меня поехать с тобой. Скажи ей, что это ради тебя я согласился ехать.
— Я просил его, — Лестер прокричал это пронзительным, скрипучим голосом; от крика кобыла снова заржала так, что почти заглушила его. — Да, я просил его, Мэри-Ли! Слышишь?!
Слышала она или нет, но виду не подала; резко, всем телом повернулась и побрела к хижине. Молодая женщина кивнула им головой и отправилась за ней. У двери она остановилась и прикрыла плечо бледной рукой. Вот так они стояли там, две женщины, повернувшись спиной, пока мужчины развернули лошадей и молча уехали напрямик через пастбище по рыхлому снегу. Долина как будто засосала их в свою глубину. Когда женщины, наконец, обернулись, чтобы проводить их покрасневшими глазами, верховые были уже только маленькими черными точками посреди широкого простора, одинокими, все уменьшающимися пятнышками, ползущими туда, где встречались бедра теснящих долину гор, к месту, которое называлось Проход у Красной Горы.
