Джек Шефер - Джейкоб
А Джейкоб спокойно стоял на площадке, глядя вниз на солдата. Стоял с открытой грудью против ружейного дула. Я видел, как сверкали его черные глаза и блестела в лунном свете бронзовая кожа решительного лица. И я вдруг понял — он ждал пули. Надеялся и ждал.
Я выскочил вперед и, схватив ружье за дуло, потянул его изо всех сил. «Нет! — закричал я. — Только не так!» Солдат, потеряв равновесие, навалился на меня, и мы оба упали. Кто-то кричал на нас. Когда я смог подняться на ноги, увидел, что это был капитан. Солдат тоже встал и, неуклюже вытянувшись, замер. «Проклятый индеец, — сказал он. — Хотел бежать!» Капитан взглянул вверх, увидел Джейкоба и, узнав его, слегка откинулся назад. «Нет, — сказал я. — Он не бежал. Он просто там стоял». Капитан посмотрел на солдата и медленно покачал головой. «Го-о-спо-ди! — протянул он. — Ведь ты застрелил бы его». И опять покачал головой, как будто все ему опротивело и он устал от всего, может, даже от самой жизни. «Что толку!» — произнес он наконец. Щелкнул пальцами в сторону солдата: «Подбери ружье и иди на свое место». Солдат поспешно ушел. Теперь капитан смотрел на Джейкоба, а Джейкоб сверху смотрел на капитана. Джейкоб стоял спокойно, ни один мускул на его лице не дрогнул. «У дураков бывает разный цвет кожи», — сказал капитан, и глаза Джейкоба чуть засветились, как будто он понял. Я думаю, он понял, потому что я слышал, он мог говорить по-английски, если хотел. Капитан провел рукой по лицу. «Можешь стоять на этой треклятой площадке сколько захочешь», — сказал он. Тут капитан вспомнил про сигару, которую держал в другой руке, посмотрел на нее и, увидев, что она погасла, бросил на землю, повернулся и пошел к первому вагону. Я хотел было пойти за ним, но не мог, потому что теперь Джейкоб смотрел на меня.
Мне показалось, что он долго смотрел на меня, а потом сделал рукой знак. Я понял, что он хочет, чтоб я передвинулся дальше на свет. Я вышел из тени, и он, наклонившись вперед, продолжал внимательно смотреть на меня. Затем Джейкоб вытянул руку раскрытой ладонью вниз и сказал что-то на своем языке, и на секунду я оказался с ним в его мире, который был совсем другим, непохожим на мою собственную повседневную жизнь. Потом он выпрямился и опять стал у задних перил площадки, и я понял, что снова был посторонним, вне его мира, вне его мыслей и значил для него не больше, чем любой предмет вокруг. Там, на этой площадке, он был один. До меня медленно дошло и навсегда запало в душу, что он смотрел дальше маленького огонька в фонаре моего отца. Много дальше, туда, где одинокая колея убегала вдаль к горизонту и еще дальше, за пределы видимости, к вздымавшимся ввысь великим горам. Он смотрел вдоль железной тропы, которая уводила его и всех не-персе от долины, где человеку хочется крепко стать на земле и распрямиться во весь рост. Дорога уводила их в незнакомое место, где они не будут больше сами собой, а лишь горсткой среди многих племен и разных языков, и все будут зависеть от щедрот забывчивого правительства. Теперь я видел не индейца, а человека. Это был не Джейкоб, покоренный вождь, на которого могли глазеть даже глупые дети. Это был Горный Олень. Большой-Олень-Который-Ступает-По-Вершинам. И он был большой, в самом деле большой. И ему дано было ступать по вершинам.
Он стоял, глядя на дорогу. С востока появился ночной товарный поезд. Прогромыхал и исчез. А он все стоял, глядя, как тот исчезает, уходя на запад. Тем временем поезд на запасном пути медленно, словно ощупью, стал ползти на восток. Я стоял и смотрел. И сколько я мог видеть, он все стоял неподвижно, глядя прямо перед собой на убегавшую назад дорогу.
Ну вот, я и привел вас, куда намеревался. Теперь до мокасин осталось всего ничего.
На другой день я пытался рассказать обо всем другим мальчишкам. Конечно, хвастал и важничал, но никто мне не поверил. Они, правда, верили, что я видел индейцев. Не могли не верить. Телеграфист подтвердил, что я там был. Верили даже, что я был в поезде. Но не поверили всему остальному. А так как мне не верили, я вынужден был, надоедая всем, повторять снова и снова мою историю. Боюсь, я становился очень назойливым и противным. Но меня спас Джейкоб, хотя я больше никогда его не видел.
Как-то мы все играли за лачугой телеграфиста, и вдруг почувствовали, что кто-то, внезапно появившись, наблюдает за нами. Индеец! Похоже, самый обыкновенный. Внимательно и пристально он смотрел на нас, наконец выбрал меня и подошел прямо ко мне. Он вытянул руку раскрытой ладонью вниз и сказал что-то на своем языке. Показал на восток, на юг, затем, обернувшись снова ко мне, засунул руку себе за пазуху (он был завернут в старое одеяло, перетянутое в талии поясом) и вынул что-то, завернутое в грязную тряпку. Положив сверток у моих ног, индеец исчез за стеной лачуги. Когда я развернул сверток, там были эти мокасины.
Странно, больше мне не хотелось никому рассказывать мою историю. Да и не нужно было. Верили мне или нет, теперь уже не имело никакого значения. У меня были мокасины. В некотором роде они сделали меня одним из детей Джейкоба. Эта мысль не раз помогала мне в трудную минуту.
