Джеймс Купер - Прерия
— Непонятно, почему это Аза не вернулся до сих пор, — с неудовольствием сказала Эстер. — Когда мы кончим ужинать и уберем все, он явится голодный, как медведь, проспавший всю зиму, и, ворча, потребует ужин. Его желудок — лучшие часы Кентукки, к тому же их не нужно заводить, чтобы знать, который час.
— Аза ест страшно много, особенно если аппетит его обострился работой, хотя бы и небольшой.
Измаил обвел суровым взглядом всех своих детей, как будто для того, чтобы видеть, осмелится ли кто-нибудь открыть рот в защиту отсутствующего преступника. Все молчали. Но так как не было никаких особенно возбуждающих причин, могущих оживить их вялый темперамент, то выступить на защиту обвиняемого брата казалось им делом, требующим слишком больших усилий, на которые они не были способны. Но Абирам, принимавший большое участие в своем сопернике после примирения с ним или, по крайней мере, показывавший вид, что принимает, счел нужные выказать беспокойство, которого, по-видимому, не испытывали другие.
— Счастье его, если он не попадается тетонам, — вполголоса пробормотал он. — Я был бы очень огорчен, если бы Аза, один из самых наших полезных товарищей и по храбрости, и по ловкости, попался в руки этих краснокожих дьяволов.
— Думайте про себя, Абирам, и не давайте работы ты своему языку, если умеете пользоваться им только для того, чтобы пугать женщину и ее дочерей. Вы уже согнали всякую краску с лица Эллен Узд, которая так побледнела, словно индейцы, о которых вы толкуете, уже стоят перед ней, или как тогда, когда мне пришлось разговаривать с ней при помощи выстрела из ружья, потому что мои голос не достигал до ее слуха. Почему это так случилось, Нелли? Вы еще не рассказали мне о причине вашей внезапной глухоты.
Бледность лица Эллен сменилась румянцем так же внезапно, как внезапен был выстрел Измаила в упомянутом им случае. Яркий румянец покрыл ее лицо, и прилившая кровь залила далее ее шею. Она опустила голову со смущенным видом, по, казалось, не сочла нужным ответить на этот вопрос.
Измаил был или слишком ленив, чтобы повторить свой вопрос, или удовольствовался сделанным им язвительным замечанием. Как бы то ни было, он поднялся со своего места и, потянувшись всем своим громадным телом, как хорошо откормленный бык, объявил, что ложится спать. Этот пример не мог не найти себе подражателей среди людей, живших почти только для удовлетворения своих естественных потребностей. Все исчезли один за другим на своих грубых ложах, и через несколько минут Эстер, уложив с ворчанием всю кучу ребят, осталась одна на утесе. Одна она не спала, да еще часовой, стоявший, по обыкновению, у подножия утеса.
Как бы печально не отразились на этой женщине привычки бродячей жизни, все же великое начало, вложенное природой в сердце каждой женщины, пустило слишком глубокие корни в ее сердце; любовь к детям, иногда как бы дремавшая в ее душе, никогда не могла угаснуть. Продолжительное отсутствие Азы беспокоило ее. Сама она была слишком смела для того, чтобы поколебаться хоть на минуту, если бы понадобилось идти по черной пропасти, в которую напрасно старались проникнуть ее глаза. Под влиянием охватившего ее чувства ее деятельному воображению представлялись различные опасности, которым мог подвергнуться ее сын. Могло случиться, как говорил Абирам, что Аза взят в плен одним из диких племен, которые охотились на буйволов в окрестностях. Да мало ли еще какое ужасное несчастье могло случиться с ним! Так думала мать, а безмолвие и тьма придавали еще более мрачный оттенок мыслям, таинственно внушаемым природой.
Взволнованная этими размышлениями, прогонявшими сон, Эстер оставалась на своем месте, прислушиваясь ко всякому шуму, который мог бы обнаружить приближение человека. Ее желания, по-видимому, осуществились: до ушей ее донеслись долгожданные звуки, и, наконец, она разглядела во тьме человека, стоящего у подножия утеса.
— Кто? — спросила Эстер голосом, ослабевшим настолько, что его едва мог расслышать тот, с кем она говорила. — Это ты, Аза?
— Женщина! — крикнул чей-то голос, старавшийся принять властный тон; но в то же время в голосе этом слышалась боязнь за последствия, которые может иметь такое позднее появление во мраке. — Женщина, именем закона запрещаю бросать на меня хотя бы один из ваших проклятых камней! Я — гражданин, собственник, имею ученые степени от двух университетов и нахожусь здесь по праву. Берегитесь, не совершайте человекоубийства, ни предумышленного, ни нечаянного! Это, я, ваш amicus, ваш товарищ, доктор Баттиус.
— Так это не Аза?
— Нет. Я не Аза, не Авессалом и никакой иной еврейский принц. Я — Обед, корень и родоначальник всех этих монархов. Не говорил ли я вам, женщина, что вы заставляете ожидать здесь человека, имеющего право на свободный вход и почетный прием? Не принимаете ли вы меня за животное из класса амфибий? Или вы думаете, что я могу пользоваться моими легкими, как кузнец мехами?
Легкие естествоиспытателя не отделались бы так легко, и ему снова пришлось бы употребить все усилия для достижения желаемого результата, если бы его не слышал никто, кроме Эстер. Обманутая в своих надеждах и встревоженная еще больше, она бросилась на свою постель с равнодушием, происходившим от отчаяния, и постаралась заснуть. Но Абнер, стороживший внизу, выведенный голосом доктора из весьма двусмысленного положения, придя в себя настолько, чтобы узнать его, впустил его без малейшего затруднения. Не теряя ни минуты, доктор Баттиус прошел через узкое отверстие и уже стал подниматься по крутому склону со странным нетерпением, как вдруг, взглянув на часового, внезапно остановился, чтобы дать ему совет тоном, которому постарался придать внушительный оттенок.
— Абнер, я замечаю в вас опасные симптомы сонливости. Они обнаруживаются слишком ясно в невольном растяжении мускулов вашей челюсти. Берегитесь! Это может быть опасно не только для вас, но и для всей семьи вашего отца.
— Вы никогда так не ошибались, доктор, — ответил, зевая, молодой человек. — У меня на теле нет, как вы говорите ни одного симптома. Что касается отца и детей, то оспа и корь давно уже сделали с ними, все, что могли.
Естествоиспытатель, удовлетворенный своим кратким замечанием, был уже на полудороге к вершине утеса, когда Абнер заканчивал свое оправдание. Обед ожидал встретить Эстер; ему слишком часто приходилось испытывать роковую силу ее языка, чтобы желать повторения нападений, вызвавших в нем почтительный страх. Идя на цыпочках и робко оглядываясь назади словно ожидая чего-то пострашнее потока слов, доктор, наконец, добрался до хижины, доставшейся на его долю при распределении спален.
