Чарльз Портис - Железная хватка
Кочет же решил, что это враки, и обвинил техасца в том, что он попросту заснул, а палить начал с перепугу, когда его разбудили выстрелы Неда. А я подумала: хорошо еще, что первым выстрелом он хоть лошадь убил у Счастливчика. Если и впрямь стрелял с перепугу, попал бы он вообще первым выстрелом в главаря? С другой стороны, Лабёф уверял всех, что он отменный служака и стрелок опытный, и если не спал и целил хорошо, разве не попал бы он в такую большую мишень? Что там на самом деле вышло, только он один и знал. Надоели мне их препирательства. Кочет, наверное, злился, что его опередили, а Счастливчик Нед Пеппер опять от него ушел.
Следопыты не спешили бросаться в погоню за грабителями, и я предложила им пошевелиться. Кочет ответил, что знает, где бандиты залягут, и ему не хочется рисковать и нарываться по дороге на засаду. А Лабёф ему возразил, что у нас-то лошади свежие, а у них устали. Мол, мы их легко выследим и вскорости нагоним. Но Кочет стоял на своем: заберем краденых лошадей и мертвых бандитов к Макалестеру и сделаем первую заявку на ту награду, которую может предложить железная дорога «М. К. и Т.».
— Скоро в игру кинутся десятки исполнителей, железнодорожных сыскарей и осведомителей, — сказал он.
Лабёф притирал снегом подранную руку, чтобы кровь остановить. Даже платок с шеи снял — перевязать, — но одной рукой не сумел, и я ему помогла.
Кочет посмотрел, как я за техасцем ухаживаю, и говорит:
— Тебя это не касается. Иди внутрь и сделай кофе.
Я говорю:
— Сейчас, это недолго.
А он:
— Оставь его в покое, иди кофе вари.
А я ему:
— Почему вы так глупо себя держите?
Он отошел, а я Лабёфу руку перевязала. Потом разогрела софки, повыбирала оттуда мусор и вскипятила кофе в очаге. Лабёф ушел к Кочету в загон, и они всех лошадей связали вместе поводами и длинной манильской веревкой, а четыре тела погрузили на них, будто кули с кукурузой. Мышастая лошадь Муна стала вырываться и зубы скалить — не хотела, видать, чтобы мертвого хозяина ей на спину наваливали. Поэтому нашли менее чувствительную животину.
Кочет не смог опознать того мужчину, который за Счастливчиком Недом Пеппером вернулся. «Мужчина», говорю. Мальчишка он был, немногим старше меня. Рот у него был открыт, смотреть мочи нет. А Задира был старый, лицо землистое, морщинистое. Следопыты с трудом револьвер выкрутили из его «мертвой хватки».
Потом в лесу поблизости они нашли лошадь Задиры. Ее не задело. К седлу у нее были приторочены два вьючных мешка, а в них — тридцать пять с чем-то наручных часов, дамские кольца, пистолеты и что-то около шестисот долларов ассигнациями и монетами. Отнятое у пассажиров «Летуна Кати»! Пока шарили по земле — там, где бандиты бежали, — Лабёф подобрал медные гильзы. Показал Кочету.
— Что это? — спрашиваю.
— Это от патронов бокового огня сорок четвертого калибра, — объяснил Кочет, — к винтовке Генри.
Так мы еще один след нашли. Не нашли только самого Чейни. Он нам даже на глаза не попался. Скоренько позавтракали индейской мамалыгой и поехали оттуда.
До Техасской дороги ехать было всего час. Караван у нас получился — загляденье. Случись вам по Техасской дороге ехать тем ясным декабрьским утром, вы б увидели двух красноглазых служителей правопорядка и сонную девицу из Дарданеллы, штат Арканзас: они шагом ехали к югу и вели за собой семь лошадей. А приглядись вы, заметили б, что четыре лошади нагружены трупами вооруженных грабителей и скотокрадов. Мы вообще-то и встретили нескольких путников, и они подивились нашей отвратительной поклаже.
Некоторые уже слыхали вести про ограбление поезда. Один, индеец, рассказал нам, что грабители экспроприировали из багажного вагона 17 000 долларов наличными. Два человека в тележке сказали, что, по их сведениям, цифра была — 70 000. Хорошенькая разница!
Хотя все рассказы примерно совпадали в обстоятельствах происшествия. Вот как было дело. Бандиты поломали механизм переключения на стрелке Уэгнера и вынудили поезд съехать на ветку для погрузки скота. Там они взяли заложниками машиниста и кочегара и пригрозили их убить, если сопровождающий не откроет багажный вагон. У экспедитора хватило силы духа, и он отказался. Тогда бандиты убили кочегара. А экспедитор уперся. Тогда они подорвали двери вагона динамитом, и беднягу убило взрывом. Сейф тоже динамитом рвали. Пока все это происходило, двое бандитов ходили по пассажирским вагонам с револьверами на взводе и собирали «добычу». Один пассажир в спальном вагоне возмутился такому бесчинству, и его побили, стволом пистолета голову поранили. Только ему и доставили хлопот — да еще кочегару с экспедитором. Шляпы бандиты надвинули пониже, а лица косынками обвязали, но Счастливчика Неда Пеппера все равно признали по мелкости его конституции да командным замашкам. Остальных — нет. Вот так они и ограбили «Летуна Кати» у стрелки Уэгнера.
По Техасской дороге ехать было легко. Она широкая и укатанная, Кочет так и описывал. Солнце уже встало, и снег быстро таял под теплыми и долгожданными лучами «Старого Светила».
Пока мы ехали, Лабёф принялся свистать разные напевы — видать, чтоб от больной руки отвлечься. А Кочет едет-едет, а потом как скажет:
— Да будь прокляты эти свистуны!
Не стоило так говорить, если он хотел, чтоб техасец умолк. Лабёфу поэтому ничего другого не осталось, только дальше насвистывать, дескать, наплевать ему на мнение Кочета с высокой колокольни. А потом и подавно из кармана достал варган — и давай на нем бренчать и зудеть. Играл он песенки для скрипки. Объявит «Солдатскую радость» — и играет. Потом «Джонни в низинке» — и тоже. Затем «Восьмое января»[72] — и его наяривает. Все они звучали как одна песня, сказать вам правду.
Лабёф спрашивает:
— А может, чего особенного послушать хочешь, Когбёрн? — Это он ему так «сало за шкуру» заливал. Но Кочет ему не ответил. Лабёф после этого сыграл еще несколько негритянских песенок и убрал свой чудной инструмент с глаз долой.
А через несколько минут спрашивает у Кочета:
— Ты их с собой и на войне таскал? — и показывает на револьверы в седельных кобурах.
А Кочет ему:
— Они у меня давно.
Лабёф тогда:
— Ты, наверно, в кавалерии служил?
— Я забыл, как это называли, — отвечает Кочет.
— А я хотел стать кавалеристом, — говорит Лабёф. — Но слишком молодой был и безлошадный. Всегда потом об этом жалел. Я в пятнадцать лет в армию пошел, в аккурат на свой день рождения, и последние полгода войны застал. Маманя плакала, потому что братья мои три года домой носа не казали. Только в барабан забили, как они собрались и пошли под ружье. А меня армия определила в снабжение — я головы скота считал да овес по мешкам раскладывал генералу Кёрби-Смиту[73] в Шривпорте. Ну что это за служба для солдата? Хотелось выбраться из Транс-Миссисипского округа и двинуть на восток. Настоящего боя хотелось. И под самый конец выпала мне такая возможность — майора Бёркса, интенданта, переводили в Виргинский округ,[74] и я поехал с ним. У нас в отряде двадцать пять человек было, и мы в самый раз поспели к Пяти Развилкам и Питерзбёргу,[75] а тут-то все и кончилось. Всегда потом жалел, что не довелось мне повоевать ни со Стюартом, ни с Форрестом, ни с кем другим. С Шелби, с Эрли.[76]
