Евгений Марков - Очерки Крыма
Уже летом 1868 г. пустынные, каменистые косогоры около Ялты и Алупки, напоминающие груды битой черепицы, продавались по 10–12 рублей за квадратную сажень, т. е. по 24000 и по 36000 рублей за квадратную десятину. Соответственно этому поднимется наемная цена дач и вся стоимость дачной жизни. Мелкие владельцы Южного берега не в состоянии будут выдержать этого наплыва чуждой им стихии; они или будут задавлены напором капитала, или соблазняться его предложениями и мало-помалу очистят весь Южный берег для предприятий одного капитала. Тогда, конечно, исчезнет патриархальная прелесть южнобережской жизни, как уже она стала исчезать в Ялте и некоторых других более посещаемых местах. Беспокойных дух торговой эксплуатации закипит среди роскошных, теплых долин, которых главное очарование составляет это безмолвие полудикой пустыни и эта первобытная простота быта. Расчистится лес, убежит зверь, смолкнет журчанье горных ручьев, татарина в его азиатском наряде будут показывать только в цирках, вместо буйволов и мажар будет двигаться локомотив, вместо глиняных татарских саклей с хворостяными трубами везде появятся комфортабельные европейские домики, пустыня превратится в город, безмолвный лес в шумный базар, но… но кто выиграет от этого, читатель? Станет ли от этого прелестней прелестный уголок Крыма? Станет ли тебе отраднее от этого переодевания азиатца в немецкое платье?
Южный берег — это титаническая теплица. Сплошной каменный хребет в 4000 и 5000 футов высоты, верст в 100 длины, отгородил от набега полярных вьюг и иссушающего степного зноя узкую ленту морского берега, который южное море нежит своим влажным и теплым дыханьем. В одном месте эта лента всего в несколько сот сажен, в другом — целые версты шириною. То едешь — не видишь на многие версты никакого выхода с берега, сквозь эту каменную стену; подвинешься дальше — то и дело встречаешь влажные, зеленые долины, протиснувшиеся через исполинскую ограду, змейкою вьющиеся между ее тяжкими твердынями, звенящие горными ключами, открывающие дорогу и на вершину самой стены, и за нее, на простор степей. Устья этих долин в одно и то же время пьют влагу из недр гор и тепло южного солнца, благорастворенное морскою свежестью. Оттого-то в них и кишит в чудном изобилии всякая жизнь. Оттого-то между Крымом по ту сторону Яйлы и Крымом Южного берега — такая же разница в климате и растительности, как между двумя странами, отодвинутыми друг от друга на несколько градусов. Хребет Яйлы проводит эту роковую черту, не мысленно, как мы проводим на наших картах разные изотермические и другие линии, а на самом деле. Он разграничивает два климатических пояса так наглядно и осязательно, что с его вершины вы можете видеть и тот, и другой. На той стороне гор тополь, грецкий орех, персик, на Южном берегу кипарис, маслина, разные породы вечнозеленых лавров, магнолии и олеандры. Весь пейзаж не тот, даже время года бывает не то. Часто, когда в Симферополе снег, в Ялте цветут розы. В Симферополе топят печи и вставляют двойные рамы — Ялта знает один камин и не знает двойных окон; в Ялте, в Алупке окна открываются круглый год, круглый год можно обходиться без меху, круглый год можно рвать полевые цветы и кормить скот на пастбище. Южный берег, за своею каменною ширмою, не хочет ничего знать о том, что делается в необъятной равнине русского царства, от морозов и засух которого ничто не защищает отовсюду открытые степи и предгорья Крыма. Как же не назвать этот счастливый уголок теплицею нашей отчизны? Это клочок Италии, по странной игре природы, проросший к Скифии, край вечной весны во власти снежного царства.
Не удивительно же, что и попасть в этот рай стоит труда. Обрыв каменной ограды тут не допустил никаких компромиссов, никаких постепенностей. Стена кончается, лезь с нее как знаешь, хоть по лестнице. И действительно, вовсе не так давно на Южный берег так-таки и спускались по лестнице. По какой еще лестнице! Татары называют ее чертовою лестницею, Шайтан-мердвен, и нельзя не назвать. Эта чертова лестница, которую еще древние генуэзцы звали Scala (по-итальянски — лестница), теперь чаще называется просто Мердвень; впрочем, уцелело и итальянское имя ее Скала. Она немного подальше Байдарских ворот, в окрестностях деревни Кикинеиза и в стороне от шоссе. Верно, еще Лестригонские людоеды Гомера строили ее или ходили по ней. Для жалких размеров нашего человеческого племени она слишком громадна. Она приноровлена к шагам титанов, она по вкусу и по плечу одним циклопам. Гигантские ступени вырублены почти в отвесной скале. Маленькая крымская лошадь должна ложиться чуть не на брюхо, чтобы растянуть ноги от одной ступени до другой. Верхом сидеть уже невозможно, нужно спускаться пешком. Ступени обломались, приглодались в течение веков, как зубы древнего старца; кое-где они уже заменены обрубками дерева, всеченного концами в скалу. Мне многие рассказывали о том времени, когда не было другого спуска к Южному берегу, со стороны Байдарской долины. Шоссе построено всего только в 1828 году. Наверх по Мердвеню многие взбираются не иначе, как, держась за хвост лошади; конечно, крымской лошади, этой лошади-козы, которая одна в состоянии совершать подвиги подобных подъемов, немыслимые ни для какой другой лошади. Певец Бахчисарайского фонтана совершил в свое время такое трагикомическое странствование и рассказал о нем своему другу-поэту (Дельвигу) с тонким пушкинским юмором. Сидеть во время подъема может не всякий. Безнадежная отвесность скал вверху и глубина приморской бездны, зияющая внизу под копытами лошади, беспрерывно обрывающими с оглаженной плиты, то с осыпающегося камня, смущает даже и твердый дух. Ежеминутные резкие повороты лестницы, без которых подъем был бы решительно невозможен, еще более усиливают страх и опасность. Говорят, этих поворотов чуть не полсотни, но, конечно, и в голову не придет сосчитать их. Древность Мердвеня должна быть просто циклопическая; эта лестница, без сомнения, видела все периоды крымской истории и пропустила через себя по очереди все народы, обитавшие когда-нибудь на Южном берегу. О происхождении ее не сохранилось даже намека.
Если путешественник не обязан теперь испытывать на себе оригинального ужаса Чертова спуска, то он все-таки наслаждается оригинальною и несколько ужасною красотою, сбегая без удержу по прекрасному южнобережскому шоссе от Байдар до Кикинеиза. Это самая характерная часть Южного берега. Только от Байдар до Кикинеиза горы действительно придвинуты к морю и стоят стена стеною. Какою стеною! Иногда не знаешь, стоит она или висит над вами. Вместо кирпичиков, в ней обозначились продольными и поперечными трещинами целые четырехугольные утесы; иногда эти страшные кубики едва держатся на вершине стены и нависают прямо над дорогою, тесно вьющеюся кругом ее подножия, с самым зловещим и угрожающим видом. Целые часы едете вы под ними и не можете оторвать от них глаза. Мне случалось после проезжать этим места со спутницею, для наслаждения которой и предпринята была поездка. Женский дух оказался решительно не в состоянии выносить этого рокового соседства каменных громад. Моя спутница со страхом отворачивала свой взгляд от стены скал, чтобы встретить такую же страшную бездну моря, и от этой бездны, чтобы встретить опять непроницаемую твердыню скал. Я был принужден торопить ямщика, чтобы он скорее избавил нас от объятий грозной красоты, оказавшейся слишком мужественной, слишком не по силам для впечатлительности, привыкшей наслаждаться одним нежным и милым. Таковы скалы Южного берега. Они непрерывны и вместе разнообразны. На солнце Крыма они переливаются разными красками от черной, от темно-красной до яркой белизны мела. То стоит уединенный обрывистый пик, недоступный даже козам, надежное гнездилище орлов, то сплошная, словно обрезанная сверху стена, чисто — крепостная ограда, из-за которой титаны могли бы бомбардировать Олимп. В середине этих тяжких толщ, выдвинутых из глубины земли непобедимою силою, вы замечаете черные щели, черные трещины. Это — червоточина титанической ограды. Это первые намеки на дробление, распадение. От этих жил пойдет незаметное, но неотразимое движение, и самые грозные твердыни потихоньку превратятся в свое время в тот хаос, среди которого мы теперь пробираемся, в каменный сор, осыпающий теперь их подножие и устилающий все скаты к морю. Эти розовые, зеленые, лиловые, полосатые камешки, то обточенные как яйцо, то нежные и тонкие как облатки, мириадами которых, будто драгоценными игрушками, шалит морская волна в минуты прибоя, из которых она набирает узорную мозаику морского дна, — все это те самые пики и стены, которые в настоящую минуту величественно купают в облаках свои вершины. Всех их изгложет Кронос — всеядное и ненасытное чудовище, для которого нет непригодной пищи, перед которым нет бессмертия даже для неодушевленной природы; всех их пожрет море, в утробе которого и рождение и могила сущего. Деревья растут на утесах Южного берега, как веники на старой ограде, пучками и в одиночку. Особенно приземистая, угловато-искривленная сосна. Куда ни залезла она, за что ни зацепилась! Иногда просто будто прилеплена сбоку. А то, видишь, набьются они в узкие трещины; сама зажата, как в тиски в своей каменной темнице, так высунет оттуда свои кряжистые ветки и тянется ими к свету, будто заключенный страдалец своими иссохшими руками. И у всех макушки к небу! Железная чудодейственная сила загибает их вверх, вопреки всем препятствиям. У иной, смотришь, почва идет строгою параллельною к стволу. Чем сыты, чем живы эти деревья отшельники, как роются нежные мочки их корней в этих каменных глыбах? — Однако они не только живы, эти деревья утесов, они несокрушимы. Морские бури их треплют без жалости, будто волосы на обнаженной голове, а они по-прежнему крепко держатся за свои камни, по-прежнему тянутся верхушками к небу и свету. Видно, и скала может родить, может питать своими жесткими грудями собственное порождение. Часто считают бесплодною душу человека, которая виновата только тем, что умеет производить свой особый специфический плод, а отказывается приносить плоды по заказному образцу.
