Эрнст Клиппель - Под маской араба
За час до заката солнца мы добрались наконец до оазиса. После тяжелого странствования по пустыне крайне приятно было почувствовать себя в новой обстановке. В зелени садов, тамарисков и пальм, отягощенных тяжелыми гроздьями фиников, прятались дома, похожие на огромные кубы из глины. Маленькие окошки в самом верху были похожи скорее на амбразуры. Вдоль плоских крыш шли балюстрады, самые замысловатые, какие только могла изобрести фантазия строителя. А вверху красовались гордые кроны пальм.
Верблюды, шедшие в голове каравана, были развьючены на отрытом месте вне селения, остальные вошли в оазис. Узкий проезд был так забит вьючными животными, что тому отделению, с которым следовал я, пришлось остановиться. Но у меня не было ровно никакого желания печься под жгучими лучами солнца в этой пыли. Я вытащил из своей кожаной сумки рекомендательное письмо, и, размахивая им, стал пробиваться вперед, объявляя во всеуслышание, что везу важное донесение шейху.
Наконец я очутился перед входом в жилище начальника всего оазиса. Передо мной высилась самая незатейливая квадратная башня. Я слез с верблюда, но ноги плохо держали меня: я качался из стороны в сторону, как пьяный, и, наверно, упал бы, если бы не держался за кисти, свисавшие с сумок седла. Я сделал попытку протащить за поводья свою «Любимицу» сквозь узкий и темный проход, но верблюд упирался. Понадобилась помощь одного из обитателей оазиса, который стал подбодрять животное ударами; только тогда, и то с большим трудом, удалось доставить наконец верблюда на двор.
Первому же прислужнику, попавшемуся мне навстречу, я вручил послание, с наказом тотчас же передать его господину; затем хлопнул в ладоши, в ответ на что появился второй прислужник. Он помог мне перетащить седло и вьюки в комнату для пребывания гостей (Диван).
«Любимица» вытянула шею во всю ее длину прямо по земле и зажмурила глаза. С жадностью съела она поднесенные ей несколько зеленых листьев. Обстановка помещения, громко именуемого Диваном, показалась мне довольно жалкой. Глаза мои, привыкшие к пылающему солнцу пустыни, вначале с трудом различали обстановку помещения, которое было совершенно лишено окон и освещалось только через маленькую дверь, ведущую на двор. В одном углу находился очаг, на котором лежали небольшие меха, сделанные из козьей шкуры. Подле стояла деревянная ступка с каменным пестиком. В щели грубо сделанных глинобитных стен было воткнуто несколько пальмовых веток. На них я нацепил свои ружье и плащ, а на глиняном полу, выложенном циновками, разостлал свои овечьи шкуры и водрузил на них седло и сумки.
Цирюльник наголо выбрил мне череп, снял щетину и подстриг бороду на манер того, как ее носят египетские бедуины.
— Да будет благословен твой приезд, о шейх! — возгласил он, покончив со своим делом.
— Да благословит тебя Аллах! — ответствовал я, всовывая в его мозолистую руку несколько медяков.
В одном из закоулков двора я вылил на себя целый козий мех свежей воды из цистерны, чтобы освежиться и отмыть песок и пыль, крепко забившиеся все поры моей кожи. Вернувшись в Диван, я доел последние оставшиеся у меня финики и, бросившись на овечью шкуру, тотчас же заснул.
Меня разбудил стук в дверь.
— Шейх ожидает тебя в приемной, — объявил прислужник.
— Сейчас иду! — крикнул я в ответ, зажег свечу, облекся снова в свой официальный костюм и опоясался саблей. С собой я захватил заготовленные подарки, а прислужник взял подмышку мое седло, и мы направились в кахавах — приемное помещение шейха.
Перед входом я снял свои широкие сапоги и, с громким «Салам алекум», босиком переступил через порог.
В комнате, куда я попал, было темно. Откуда-то из угла послышался ответный возглас: «У алекум салам у рамет Аллах у баракатух». («Да пребудешь и ты в мире, да заслужишь милосердие Аллаха и все его милости»). Едва я ступил несколько шагов вдоль циновки, как плечи мои обвили мускулистые руки; поцелуй — в одну щеку, поцелуй — в другую, и так несколько раз подряд. Как-то особенно резко прозвучал вопрос: «Тзеф инт»? («Как поживаешь?») Вслед за тем быстрым движением хозяин взял мою ладонь в свою, и повторяя несколько раз — «Тзеф инт?», провел внутрь покоя, где довольно резко пригнул меня к полу, заставляя сесть. Осмотревшись, я увидел, что нахожусь в средине группы мужчин, расположившихся в кружок на корточках. Прислужник подставил седло под мою правую руку в качестве подлокотника. Усевшись, я провел рукой по своему головному убору и пожелал присутствующим доброго вечера. «Бети бетак» («Мой дом — твой дом») ответил, обращаясь ко мне, домохозяин, с прежним оттенком какой-то резкости в голосе.
В небольшом углублении в глиняном полу слабо горели несколько пальмовых поленьев. При мерцающем свете этого костра я разглядел, что у всех присутствующих сабли сняты и лежат перед ними. Я последовал их примеру.
Я вручил подарки моего «отца», карманные часы с арабским циферблатом, купленные мною в Каире, блестящий новенький браунинг среднего калибра; на часах было выгравировано специальное посвящение, а к браунингу приложено 40 зарядов. Почтенный хозяин особенно обрадовался оружию, и оно тотчас же пошло по рукам, я же вынужден был объяснять, как с ним следует обращаться. Потом я вынул пакет с табаком и предложил собеседникам: я опасался, что гости начнут швырять мне на колени свои трубки, чтобы я, как вновь прибывший, набил их своим табаком, — обычай, заметим кстати, — привившийся в пустыне только в самое последнее время.
— Где ставит свои шатры твой род? — спросил один из собеседников помоложе, оборачиваясь ко мне.
— В восточных округах Египта, о младший брат мой, — отвечал я.
— Верно, так пишет мне твой отец, сын Гуссейна, — подтвердил шейх, окидывая меня взглядом. Это напомнило ему о моем рекомендательном письме. Он вытащил из левого рукава послание, развернул ею и принялся читать вслух торжественным тоном.
При чтении шейх часто останавливался и разбирал по складам то или иное слово. Наконец, он благополучно добрался до конца. Протяжное, общее «Ала-а-ах!» было ответом на выслушанное письмо. Каждый из присутствовавших приложил руку к своему головному убору и внимательно посмотрел на меня.
— Не слыхал я о таком роде! — прервал молчание один из сынов пустыни, обводя взором окружающих.
— О, брат мой, род, к которому я принадлежу, покинул Аравию очень давно, потом он многие годы кочевал по Алжиру и Марокко, перебрался затем на западные окраины северного Египта, а в начале XII ст. от бегства господа нашего Магомета, — да сохранит его Аллах! — мои сородичи перекочевали в восточные округа. Дед же мой Рашид вместе со всем родом разбил шатры между Алеппо и Евфратом, а потом он вернулся обратно в Египет. Сейчас нас насчитывается до 5400 человек, способных носить оружие. Всего же к нашему роду принадлежит больше 29 тыс. человек, включая женщин и детей.
