Владимир Санин - За тех, кто в дрейфе!
Борьба с талыми водами отнимала добрую половину рабочего времени. Воздух в июне прогрелся почти до нуля, солнечные лучи фокусировались на предметах, отличных от снега своей расцветкой, да и сам снег, начиненный кабелями, всяким мусором и частицами копоти от не полностью сгоревшего соляра, не имел больше сил отражать атаки тепла. Механики бурили в снежницах широкие скважины, вода через них с веселым шумом уходила в океан, и Льдина как бы всплывала, но ненадолго: через несколько дней вода накапливалась снова, и нужно было начинать все сначала. Чуть ли не ежедневно приходилось перетаскивать кабели, закреплять растяжки антенн, бурить новые лунки и отводить ручейки, подмывающие жилые домики и рабочие помещения.
Полярный день, круглые сутки солнце, хоть загорай, если нет ветерка, а лето на дрейфующей станции было для Семенова худшим временем года. Не только потому, что сырость одолевала, проникала в домик, в одежду, в постель, но и потому, что случись беда – самолеты летом не выручат. Некуда им сесть, самолетам. Ну, покружатся, сбросят почту, посочувствуют крылышками – и обратно. В летнее время полярник на дрейфующей станции оторван от Большой земли почти что как в Антарктиде, и эта оторванность, бывает, кое-кому действует на нервы, особенно первачкам. Их на станции трое: радиофизик Кузьмин, локаторщик Непомнящий и радист Соболев.
Как только полеты закончились и появилось свободное время, Непомнящий, лучший на станции художник, по заказу доктора расписал стены медпункта. Можно было бы обвинить Владика в излишнем натурализме, но женщины на станции отсутствовали, и протестовать было некому. Правда, мученик-пациент, в ягодицу которого чья-то безжалостная рука вгоняла чудовищных размеров шприц, был очень похож на Филатова, но Веня втихаря приделал мученику усы и бороду, после чего тот стал сильно смахивать на метеоролога Рахманова. Семенов вытер сапоги о половичок, усмехнулся при виде прибитой к двери клизмы с табличкой «Сделай сам!» и через тамбурчик вошел в медпункт. С утра Бармин затеял профилактический осмотр, и приглашенные расположились на стульях и нарах, подавая доктору советы.
– Не исцарапайся о его ребра!
– Переводи дистрофика на усиленное питание! Дистрофик, он же повар Валя Горемыкин, поглаживал упитанный торс и благодушно огрызался:
– Заморыши! Неделю на манной каше сидеть будете!
– Помолчи, сын мой, – попросил Бармин. – Дыши… Не дыши. – Похрюкай два-три раза, вот так… На что жалуемся? Может, нужно чего оттяпать? Ну, одевайся, кормилец.
– Береги себя. Валя, – с любовью сказал Филатов. – Сам знаешь, то да се, подвижки льда…
– С чего обо мне такая забота?
– Как с чего? Ты же наш аварийный запас!
– Вот еще, – скривился Непомнящий. – Я верблюжатину не ем.
– Запомним, запомним, – одеваясь, мстительно проговорил повар. – Когда ты дежуришь, в пятницу? Будем делать котлеты.
– Прости, отец! – Непомнящий рухнул на колени. Худшим наказанием для дежурного по камбузу было крутить огромную, как лебедка, мясорубку. – Бес попутал! Семенов тихо посмеивался в углу.
– Эй, на галерке! – прикрикнул Бармин, – Веня, раздевайся до пояса.
Филатов с готовностью спустил штаны.
– Может, выпороть мерзавца? – раздумчиво произнес Бармин, расстегивая ремень.
– Ах, до пояса, – догадался Филатов, поспешно натягивая штаны. – Так бы и сказал, что интересуешься верхней частью клиента. Дышать или не дышать?
– Потише, симулянты! – рявкнул Бармин, стягивая руку Филатова жгутом.
– Так… Сто на шестьдесят, упадок сил, будем тебя спасать. На завтрак – дополнительное куриное крылышко, на ночь – питательный клистир. Не дыши… Покажи горлышко, а-а-а! Ах, какой у нас плохой зубик, дырочка в нем нехорошая… Болит?
– Ы-ы, – болезненно промычал Филатов. – Не трогай!
– Почистим зубик, пострел ты этакий. – Бармин погладил Филатова по всклокоченной черной шевелюре. – Хочешь послушать, как у дяди-доктора машинка работает?
– Зря с ним связываешься, Веня. – Дугин достал из кармана плоскогубцы.
– Давай я по-нашему, по-простому.
– Еще раз открой ротик. – Бармин вытащил из ящика стола коробочку. – Скушай витаминчик, детка, и беги играть.
Тут же послышался шорох и из-за печки выполз Махно. Началось любимое всеми представление. Бармин потряс коробочкой – безотказный прием, превращавший Махно в отпетого подхалима. Он тут же сотворил стойку и замер с раскрытой пастью и затопленными елеем глазами: необходимое условие для получения волшебного лакомства, которое Махно любил больше всего на свете.
– Слабовато, – придрался Бармин. – Нет священного трепета.
Огромный Махно напрягся и по-щенячьи взвизгнул.
– Теперь то, что надо, – удовлетворился Бармин и швырнул в подставленную пасть два шарика. – Все, граждане, поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны.
Люди стали нехотя расходиться. Медпункт на станции был филиалом кают-компании, посещаемый тем более охотно, что хорошие фильмы уже по нескольку раз смотрели, а на остальные почти никто не ходил. Вот и тянулись люди к доктору…
– Как ребята? – спросил Семенов.
– Бизоны! Вот залечу Вене клык, и можно закрывать лавочку. Раздевайся, Николаич.
Личным составом Семенов был доволен. За полгода до описываемых событий его вызвали в кадры института. Все тот же Муравьев, старый и совсем седой, но по-прежнему цепко державший кадры в сухих, изломанных артритом руках, неодобрительно взглянул на Семенова.
– Болтаешь много, Сергей.
– О чем? – Семенов пожал плечами.
– Того не возьму, этого не возьму… Кого дам, того и возьмешь! Вот тебе список, знакомься. Семенов мельком взглянул на список.
– Людей, Михаил Михалыч, я буду подбирать сам.
Муравьев с силой ударил кулаком по столу.
– Возомнил! Думаешь, свет на тебе клином сошелся! Иди!
Семенов круто повернулся, пошел к двери и услышал:
– Погоди, давай торговаться… Кто тебе не нравится, Покатаев? Найди такого гидролога, из-за него десять начальников переругались!
– Их дело, – отмахнулся Семенов. – Циник, сквернослов… Вот что, Михалыч, зимовать с людьми не вам, а мне. В таком деле на торговлю я не пойду.
Так что в дрейф Семенов взял тех, кого хотел.
Как всегда в таких случаях, сел за стол и долго советовался с Андреем. И хотя Андрей уже давно не мог говорить, Семенов в его молчании угадывал одобрение или возражение, взвешивал, спорил, доказывал. «Каждый свой поступок проверяй с предельной беспощадностью», – напоминал Андрей, и Семенов обещал проверять. Было трудно и немного нелепо думать за двоих, почти что как играть с самим собой в шахматы, но Семенову и в голову не приходило видеть в этом игру, потому что, сосредоточившись, он явственно слышал голос Андрея и улавливал его мысли. «Абсолютно, предельно честен… ни грамма фальши» – это о Филатове. «Два раунда проиграл вчистую, третий за ним! Третий раунд, Сергей, – самый важный!» – это уже в больнице, про Груздева. «Славный мальчишка такой, глаза – как дождем вымытые, пусть Костя Томилин воспитает» – о Соболеве. Потом, очнувшись, Семенов с горечью думал, что Андрея нет, но все равно, как всегда после разговора с ним, на душе становилось светло и покойно.
