Елена Блаватская - Дурбар в Лахоре
Солнце уже почти спустилось за горизонт, когда мы выехали из нашего загородного бунгало, хотя нам приходилось ехать мили три по одним аллеям Кантонемента. Но если зной еще и в ноябре нестерпим днем, то зато ничто не может сравниться с прелестью октябрьских и ноябрьских вечеров в Индии… Воздух был пропитан ароматом растений, и целые мириады вечерних разноцветных мотыльков и мушек кружились радужными тучами в потухающих лучах дня. По сторонам аллей – озерки и канавы, по черному зеркалу которых расстилались бледно-розовым ковром плавучие чашки лотосов, привлекая целый рой светящихся жуков и мушек… Но еле заискрились в быстро сгущающихся сумерках их фосфорические блестки, как по окраинам дорог стали зажигаться другие огоньки – плошки наступающей иллюминации девалли. От этого дня туземцы индусы считают свой новый год. Темные силуэты «священных факельщиков» уже стали появляться между деревьями, и их группы делались с каждою минутой гуще и многочисленнее. Тихо, неслышно перебегая своими босыми ногами, они мелькали как ночные лешие под кустами над листовой нижних веток, на крышах домов. И всюду, где только не появлялась черная рука с протянутым жезлом, внутри которого горела пропитанная кокосовым маслом священная трава «кузи», там зажигалась, как огненная точка, плошка, вспыхивал яркими цветами китайский фонарь, загорался факел… В десять минут времени запылал, как днем, целый город со всеми его окрестностями… Мы знали, что в эту минуту освещается с одного конца до другого вся порабощенная, но все еще не потерявшая веры в своих богов Индия…
Но где найти слова, достойные описать чудное, волшебное зрелище иллюминированного от купола до фундамента Золотого храма и всего священного сквера сикхов. Даже англичане пришли в этот год в восторг, и их самые суровые газеты объявили, что в продолжение многих лет ничего подобного иллюминации Амритсара в 1880 году не видела Индия! Ждали вице-короля, но он приехал лишь несколькими днями позже, и ему приготовили другую иллюминацию. Стечение народа было столь громадное, что нам пришлось оставить коляску и пробираться по базарным улицам среди слонов и верблюдов. Все до последней лачуги было залито огненным морем, и нашлось много сикхов фанатиков, которые втыкали себе горящие факелы в тюрбан, проталкиваясь сквозь народ словно передвижные блуждающие маяки… Когда мы достигли большой площади, с которой спускаются к озеру, то нашли всю левую сторону платформы занятою креслами англичан, за которыми почтительно топтались раджи и сирдари. Туда мы не пошли, а отправились прямо во двор храма, где нас ожидал Рам Дасс, который и повел нас на крышу дворца магараджи Ферикотского, пославшего приказание еще из Симлы приготовить нам на ней удобные сидения. Понятно, что сам вице-король не мог иметь места лучше нашего. Мы не брезговали туземцами и потому и имели случай насладиться этим редким, необычайным зрелищем лучше всех других европейцев: они видели перед собой один лишь освещенный храм и часть озера; а перед нами с нашей крыши открывался вид не только на храм и бхунгу акали, но и на весь священный сквер с его четырьмя набережными, на которых роились десятки тысяч пилигримов, спускавшихся от стен дворцов до самой окраины воды одною сплошною разноцветною массой тюрбанов и вышитых костюмов; они превращали в этот вечер сквер в один пестрый луг. То была картина удивительного великолепия, нечто поразительно волшебное! Мраморный мост был полон «божьими воинами», и нам было обещано, что мы увидим и часть тайных церемоний куков.
Быть может, нам совершенно справедливо возразят, что европейцы видали иллюминации и фейерверки получше этих. Не спорю. Видели и мы такие же в Версале, в Лондоне и в других городах, но не при такой обстановке. Конечно, отражающие миллионы огней озера и пруды Версаля представляют не менее волшебное зрелище; но если сравнить окружающие толпы французов в куцых пиджаках и цилиндрах, напоминающих колена печных труб на голове, с этим пестрым волнующимся морем тюрбанов и залитых золотом праздничных костюмов; липы и каштаны (нисколько не отрицая своеобразной прелести северной природы) с пальмами и гигантскою растительностью Индии; наконец, наверное, облачное небо Запада с этим чарующим глаза темно-голубым небом юга, то мой восторг сделается понятнее.
Перед нами, почти у наших ног, как бы в одно и то же время открывались сцены самых больших европейских театров с их «Африканками», «Аидами», «Королями Лахора» и tutti quanti разнообразных балетов с сюжетами из восточной жизни. Перед нами красовались самые великолепные декорации когда-либо виденные европейцами в природе. Прелестнейший храм среди озера, красота которого привлекает даже днем, вызывая восторженные отзывы туристов, а теперь являющийся в десять раз опоэтизированнее. С высокой же крыши нашего дворца все это вместе являлось просто каким-то фантастическим сновидением, в котором трудно было себе дать отчет, но которое охватывало вас чем-то непривычным, жгучим. С этой высоты перед нами являлись не только иллюминированные здания, будто из «Тысячи и одной ночи», и дворцы, но и загородные холмы и поляны. Словно выплывая из окружающей огненный центр сквера темноты, далеко расстилалась перед нами безбрежная панорама, убегая через крыши обрамляющих озеро дворцов куда-то далеко, за небосклон, по волнистому морю лесистых холмов и полян, где, наконец, перейдя постепенно всю коларатуру горячих тонов, от оранжево-бирюзовых, золотистых отливов и до бледно-розового тумана, она вдруг исчезала в дымчатой синеве пространства. А прямо перед нами горел жар-птицей храм на озере, черное зеркало которого рисовало в себе, умножая их до бесконечности, непрерывные огненные нити, раболепно очерчивающие узоры его, и барельефов, надписей, арабеск, как и сквозную замысловатую резьбу перил мраморного моста. Цветы, драконы, птицы, малейшее украшение в резьбе или живописи, отделявшееся пылающим контуром на темном грунте зданий, повторялись до самой глубины незнакомого с зыбью озера. Тысячи людей над водой, тысячи, опрокинутые под ее поверхностью. Они толпились на берегах озера, раскинувшись богатым пестрым ковром до последнего предела прибрежных ступеней, некоторые до половины в воде, все молчаливые и неподвижные. Тихо и безмолвно они только простирали смуглые руки к своему «Золотому Храму», и, погружая их одновременно в прозрачные струи озера, набожно окропляли себя священною водой, сулящею каждому из них вечную жизнь в Мокше.
Вдруг неожиданно взвилась огненным шипящим змеем первая ракета, за ней другая, третья, десятая, пока вся эта подоблачная артиллерия, шипя, треща и лопаясь, не спустилась звездным потоком на головы толпы. Тогда раздались неистовые крики восторга. В продолжение целого часа все, что когда-либо пиротехника производила под видом бураков, огненных колес, римских свечей и апофеозов с прибавкою туземных гербов, вензелей и священных эмблем Индии, все это трещало, грохотало, палило вокруг нас, оглушая до боли. Но толпа ликовала: особенно одно время, когда после пущенных во множестве с башни храма миниатюрных воздушных шаров с бенгальским огнем внутри, их стало почти невозможно отличить на небе от мириадов пылающих натуральных звезд… Суеверные массы, тысячи между которыми видели фейерверк впервые в жизни своей, поверглись в прах перед ними, твердо уверенные, что то – чудо, сотворенное их гуру Говиндом, а может быть и самим Нанакой. Некоторые даже собирали по земле упавшие полусгоревшие ракеты, чтобы сохранить их как святыню. Но вот мало-помалу, бураки стали редеть. Все глуше раздавались треск и лопанье и, наконец, все стихло… К великому горю акали прошлогодний апофеоз, в котором изображались мусульмане в фейерверочном пекле, побитые на земле и даже преследуемые в аду сикхами, был в этом году, вследствие жалоб обиженных магометан, запрещен правительством. На этот раз оно справедливо боялось возмущения. Вместо апофеоза явилось на башне Говинда какое-то удивительное колесо с вертящимся на нем чертом, и фейерверк прекратился, осталась одна иллюминация сквера.
