Кирилл Кобрин - Книга перемещений: пост(нон)фикшн
Еще одно пояснение. Те, кто сейчас профессионально занимаются в России «историей зарубежных стран» (да простят меня читатели за свинцовый советизм терминологии) – несмотря на все понятные и унизительные проблемы вроде безденежья, падения престижа профессии, коррупции и прочих мерзостей постсоветской жизни, – не представляют себе, что такое было еще каких-то двадцать пять лет назад изучать, к примеру, нормандское завоевание Англии или фискальную политику португальской короны в XVIII веке, особенно живя за пределами столиц. В местных библиотеках не было ничего, точнее, я бы определил это так: меньше, чем ничего. Советские научные библиотеки были адом. В каждой из них был свой адик, конечно, портативный, региональный, так сказать, но наличествовал и «большой стиль». Он выражался в том, что хранилище книг, созданное в целях поощрения наук, искусств и ремесел, было превращено в странную смесь советской тюрьмы, советской армии и советского гастронома. Как в тюрьме, каждый твой шаг был четко отмерян, свобода твоя была жесточайшим образом ограничена, всюду сидели и шныряли надзиратели. Как в армии, тебя бессмысленно муштровали, явно получая от этого удовольствие. Как в советском гастрономе, ничего нельзя было получить нормальным путем; все решал блат, благорасположение сотрудников, капризный случай. Единственным нормальным местом была курилка; не зря же действие главного послевоенного русского философского романа частично разворачивается в легендарной курилке общегосударственной Ленинки[2]. Не знаю, кто как, но мой глубочайший антисоветизм во многом покоится на ненависти к советским научным библиотекам[3]. Я так и не смог научиться работать в них; даже в лучшей из них, в ленинградской БАНе, я чувствовал себя крайне неуютно; что же до главной библиотеки страны, то автор этих строк предпочел бы провести несколько смен подряд на автосборочном конвейере ГАЗа, чем высидеть в ней двадцать минут. Не говоря уже об унизительном равнодушном презрении, которым одаривали провинциального аспиранта сотрудницы, сама система информации была здесь устроена таким образом, чтобы исключить возможность нахождения чего угодно. Забегая хронологически вперед – особенно по валлийской истории.
Плюс к этому в Москву надо было ездить, командировки давали редко, неохотно, особенно ничтожной аспирантской братии. Жить, кстати говоря, там тоже было негде: выпросить академическое общежитие удавалось немногим. Плюс расцвет голодных перестроечных лет, усугубленный безденежьем. Короче говоря, когда тебе везло и, держа в руках тяжелый, надежный, изготовленный каким-нибудь баснословным издательством Оксфордского университета том, ты садился в зале для невеликих научных работников – мучаясь от недоедания, считая последние сигареты, прикидывая, что до конца командировки осталось только два дня, – то уже беглое перелистывание добычи делало ситуацию и вовсе безнадежной. Напомню, ксероксов тогда не было, а те что были, располагались в мрачных застенках ГБ или секретных лабораториях секретных физиков. Значит, оставалось переписывать от руки. Но всю книгу не перепишешь, да и вообще, что за «Союз рыжих», что за «Моллой»… Речь идет не о естественных науках, где многие работы можно целиком не читать, достаточно просмотреть необходимый узкому специалисту раздел; у историков все совсем не так. Если это публикации документов, то чаще всего нужно тщательно изучать весь корпус; что же до монографий, то их необходимо обследовать полностью. Но за два дня, даже если сидеть в проклятой библиотеке от звонка до звонка, много не прочтешь, тем более на чужих, полузнакомых языках. Из-за всего этого многие провинциальные историки сидели на «подножном корму» (на добытых невероятным трудом микрофильмах, завозных книгах и проч.). Было бы интересно проанализировать, к примеру, нестоличную советскую медиевистику и сопоставить ее тематику с фондами местных библиотек и списком книг, передаваемых из поколения в поколение исследователей… В общем, наличие у моего свежего научного руководителя нескольких микрофильмов мгновенно разрешило сомнения. Я согласился. И жизнь моя переменилась.
Я пропускаю пять лет блужданий в очень медленно рассеивающемся мраке невежества, невероятно печальные поиски книг, статей, просто информации (эпоха до интернета!) об истории никому не известного региона. Ровным счетом ничего – даже средневековые валлийские имена и названия приходилось транскрибировать на русский впотьмах, периодически делая чудовищные ошибки, за которые до сих пор стыдно так, что лучше бы сменить фамилию и не фигурировать в качестве автора кандидатской диссертации, защищенной в самом начале ноября 1993 года. Дело было сделано несмотря ни на что. В процессе работы у меня даже образовалась эдакая иерархия самых смелых желаний, самых дерзких мечт. Скажем, подержать в руках легендарный «The Dictionary of Welsh Biography», изданный в годы Второй мировой Киммродорионским обществом. Или том из собрания сочинений Геральда Камбрийского, выпущенного во второй половине девятнадцатого века. Ну и конечно, вдумчиво изучить хотя бы несколько номеров главного академического журнала по валлийской истории – «The Welsh History Review». В посылке, которую я из последних сил дотащил к себе в дом, что на улице Космической (за ним располагался уже поселок Парышево, свиноферма и кладбище, а больше ничего), лежал полный комплект «The Welsh History Review» с первого номера первого тома (1960) по первый номер шестнадцатого тома (1992). Торжественный дар валлийских небес.
Ужас заключался в том, что диссертацию к тому времени я уже защитил и решил для себя, что займусь теперь чем-то менее экстремальным. По крайней мере, истории Уэльса в моих планах не значилось. Но вот что произошло уже после защиты: набравшись наглости, я написал письмо (напоминаю: бумажное!) профессору колледжа в Свонси Ральфу Гриффитсу, задав несколько вопросов по своей теме. Он тут же ответил, завязалась переписка (на которую денег у меня решительно не хватало; письма за границу стоили тогда очень дорого), Университет Уэльса зачем-то предложил мне получить в нем MA по местной истории, выделил даже стипендию, покрывающую половину расходов, но я, конечно, отказался: в тот год, учитывая курс рубля и уровень зарплат небандитской части населения, на эту половину можно было скупить ровно половину Нижнего Новгорода. Я даже уже забыл об этой истории, когда пришла посылка с журналами.
Далее должен следовать панегирик британским ученым, которые поддержали молодого иностранного коллегу – и продолжали делать это в течение нескольких последующих лет. Зная невероятную деликатность и такт Ральфа Гриффитса, Риса Дэвиса (увы, ныне уже покойного), Беверли Смита, Тони Карра, Хью Прайса, от панегирика я воздержусь. Скажу только, что эти люди стали (и остаются) для меня образцом того человеческого типа, который обозначается словом «джентльмен»; человеческого типа для меня лично почти недосягаемого. Умение делать добро, не подавая при этом никакого вида, – одна из лучших возможных черт гомо сапиенс. И хватит об этом.
