Александр Генис - Космополит. Географические фантазии

— Мы, — без затей объявил мне директор музея, — выше всех в мире.

— Туркам не сдались турками?

— Да нет, просто длиннее. Рост был наиболее ценным, чтобы не сказать единственным, приданым наших бедных принцесс. Они улучшали породу выродившихся монархов всей Европы. Итальянский наследник, скажем, был таким шпендриком, что его чуть не застрелили на свадьбе.

В черногорской воинственности не приходилось сомневаться — музей устилали простреленные в боях знамена.

— В Вене флагов, может, и больше, но они в них сами дырки вертели, а у нас — от турецких пуль.

Я, конечно, не спорил, тем более что директор вел себя по-европейски. В графе «национальность», поспешно введенной в анкеты юной страны, он честно написал: «Не колышет».

— А где, собственно, Черногория? — спросил я, когда мы с ним поднялись на заповедную вершину.

— От горизонта до горизонта, — показал рукой директор, — если, конечно, не смотреть на юг — там, за озером, уже Албания. Ну и равнина не в счет. Зато горы наши. Тут уж точно ничего не растет. Бедность — лучшая крепость.

Моря отсюда видно не было, но раньше оно тоже было чужим. В древнем городе Будва пролегала граница между Турцией и Венецией. В сущности, так оно и осталось, но теперь границу между Востоком и Западом отмечали русские. Они стремительно скупали недвижимость, ибо, потеряв одну империю, торопились сколотить другую, обойдя на этот раз проклятые проливы.

— «Splendid»! — сказал мне местный, тыча в поросший пиниями берег.

— Да уж, красотища.

— Да нет, отель так называется. Говорят, жена Лужкова строит.

Не зная, что сказать, я извинился.

— Ничего, эти хоть не бомбят, как янки.

Я опять извинился.

— Но пляж подчистую скупили. У нас ведь можно до ноября купаться. Русским, конечно.

— Лучше моржи, чем медведи.

— Тем более что охоту запретили.

Убедившись, что в новой стране по-прежнему удобно быть русским, я отправился в Котор, расположенный в устье самого южного фьорда Европы. Закрученный, словно на бигуди, залив ввинтился в черные горы, расступившиеся у пристани. В этом углу кончалась Венецианская империя. С другой — исторической — стороны она завершилась моим нью-йоркским знакомым. Он вырос на Гранд-канале в семейном палаццо, говорил на венецианском диалекте, носил фамилию дожа и оказался мелким жуликом, утаившим часть моей зарплаты.

Проведя меня сквозь крепостную стену Котора, гид обвел рукой карликовую площадь и процитировал с эмфазой:

— «Вечного обилья почиет тень над мирными краями, где новый Феникс расширяет крылья». Кто это?

— НАТО?

— Если верить Гоцци, вам бы отрубили голову. Это загадка принцессы Турандот. Вот он — венецианский Лев Адрии.

Только тут я заметил над воротами дружелюбную дворнягу с застенчивой улыбкой. Присобаченные известкой крылья указывали на геральдическое происхождение зверя, мирно воплощавшего мечту просветителей.

— Чтобы смирить природу, — сказал гид, — надо научить ее читать.

— И голосовать.

— Именно. Венецианская республика прожила тысячу лет, чего уже не скажешь ни об Афинах, ни об Америке. А все потому, что лев с книгой — это и есть цивилизация.

— Тогда лев в очках — культура.

— Это когда ничего другого не осталось.

«Чтобы быть счастливым, — писал состарившийся Казанова, — довольно хорошей библиотеки». Кроме мемуаров, он оставил нам энциклопедию сыров и труд об удвоении куба. Однако его превзошел соотечественник, опубликовавший в Венеции бестселлер «Учение Ньютона для женщин».

— Надо быть кретином, — вежливо сказал Умберто Эко, — чтобы провести в Венеции больше двух дней. Там же нет ни одного дерева.

Спорить со знаменитостью у меня не хватило наглости еще и потому, что я испортил ему настроение, угостив щами. Откуда мне было знать, что, женившись на немке, писатель невзлюбил квашеную капусту.

Надо, однако, признать, что мне уже приходилось, сидя за столом, сталкиваться с латинским темпераментом, когда мы жили в Риме и собирались в Америку. Подружившись с соседом, я позвал его на гречневую кашу, контрабандой вывезенную с родины. Впервые попробовав это блюдо, итальянец схватил кастрюлю и опорожнил ее в унитаз.

— Ни одно разумное существо, — придя в себя, объяснил он, — не должно есть такую гадость.

— И он бесспорно прав, — выслушав меня, сказала венецианская славистка, преподававшая здешним студентам «Ночной дозор» и прочую классику. — Что касается Умберто Эко, то у нас принято бранить Венецию, как у вас — Диснейленд.

— Не вижу сходства.

— Китч вроде венецианской люстры. Безнаказанно ее можно повесить только в Венеции.

— Ну да. В ковбойских сапогах можно ходить только в Техасе.

— И только Бушу.

— Но вы ж тут живете?

— Зимой. Это не настоящий город. По вечерам горит одно окно из ста. Дворцы сдуру скупили американцы и держат пустыми. Тут и школ почти не осталось, даже кинотеатра нет. У нас ничего не строили с восемнадцатого века. Венеция — аппендикс истории. Как говорил Паунд, «шелковые лохмотья».

— За это мы ее и любим.

— Еще бы не любить, — неожиданно быстро согласилась собеседница и указала на лавку гондольеров. На витрине лежало все необходимое: золотые флажки со львом, канотье, тельняшки, презервативы. — Вы же знаете, каждый гондольер — поэт, певец и сводник.

Мы не знали, но голос понизили, узнав родную речь. Присматриваясь к приезжим, я сунулся за дамой в магазин. Продавщица участливо, как в разговорнике, обратилась к вошедшей:

— Вы говорите по-немецки? Французски? Английски?

— Нет, — взвесив, ответила женщина по-русски.

— Вот и хорошо, я сама с Молдавии.

— Даки, — с умилением вспомнил я любимую книгу школьных лет «История СССР с глубокой древности», — не зря у них гостил Овидий.

Ночью выпал туман, и в лагуне отменили навигацию. До вокзала добрались на водном такси. С катера даже в самых узких каналах не видно было домов. Венеция исчезла, как женщина под одеялом. Но я знал, что она там есть, и жадно смотрел в мокрую тьму, не желая расставаться.

Конфетти

Тосканские псы

У ворот нас встретили две собаки, размером с баскервильских. Овчарка здоровалась молча, но волкодав повизгивал от удовольствия. Подняв тяжелую голову, он, вздыхая от полноты чувств, требовал угощения, овчарка его ждала и брезговала хлебом без салями.

Занятые знакомством, мы не сразу заметили Мэгги. На своих коротких кривых ногах она не поспевала за взрослыми собаками, но, достигнув цели, бесцеремонно их растолкала и рухнула на траву, подставив живот. Даже в этом избалованном зверинце она была примадонной. Другие псы охотились на зайцев, эта — на трюфели. Одни собаки к ним равнодушны, другие их любят, но только специально подготовленные звери согласны делиться грибами с хозяевами. Юная Мэгги уже знала, где рыть, но еще для себя. Через семь месяцев ее отправят в монастырскую школу, где учат самоотверженности и отказу от мирских благ, включая трюфели, особенно белые, дорогие, как икра, и редкие, как целомудрие. Мартовского урожая они слабоваты. Зато к ноябрю трюфели набирают такого аромата, что всего несколько стружек на тарелку толстых тосканских макарон придают блюду острый запах, который можно назвать чесночным, но только от беспомощности.