Владимир Санин - Одержимый
Чернышев, который привык быть в центре внимания, уже ревниво относится к Корсакову – и не без оснований. Во-первых, всем известно, что не Корсаков напросился в экспедицию, а его самого заместитель министра уговорил; во-вторых, едва очутившись в Приморске, он тут же стал объектом всевозможных слухов, которые распространяются в нашем городе с быстротой цунами и сами по себе служат показателем того, что человек достоин внимания; и, в-третьих, особенно много судачат о романе Корсакова с Марией Чернышевой. Одни утверждают, что роман протекал бурно и к взаимному удовлетворению, а другие – их большинство – говорят, что «столичную штучку» постигла крупная неудача. Наиболее распространенная версия такая. Чернышев улетел в Москву на прием к министру, и Корсаков, быстро оценивший самобытную прелесть Маши, с ходу повел атаку на крепость, которую счел слабо защищенной: таскал охапки цветов, конфеты и духи, прозрачно намекал на чувства. Но всякий раз Маша оказывалась то в обществе детей, то совсем некстати заходила подруга и, черт бы ее побрал, надолго устраивалась пить чай.
Не знаю, где здесь правда, а где вранье, но, если даже Корсаков и потерпел неудачу, это ничуть не роняет его в моих глазах – никто из «лещей» не мог достоверно похвастаться Машиной благосклонностью, хотя вели осаду многие. Поговаривали, правда, что успеха добился Н., актер местного драмтеатра, и в доказательство приводили здоровый фонарь под глазом, из-за которого было сорвано три спектакля. Но сам Н., мой старый знакомый, как-то в сердцах выругался: «Типичная зажигалка! Подожжет, а сама ледяная. Ну ее к лешему, зря время потратил». О происхождении фонаря, однако, он тактично умолчал.
Нет, все-таки думаю, что вранье: к выявленным «лещам» Чернышев относится с великодушным презрением, а к Корсакову хотя и скептически («знаем мы этих теоретиков!»), но с осторожностью, не наступая на самолюбие.
Рядом с Корсаковым сидел его аспирант Никита Кутейкин, рыжий малый лет двадцати семи, в роговых очках, за которыми прятались глаза отменнейшего плута. Говорил он мало, но далеко не безобидно: если кто-то высказывал банальнейшую мысль, Никита с подчеркнутым уважением смотрел на него, смакуя, повторял и почтительно спрашивал что-нибудь вроде: «Это не из древних? Кажется, столь же любопытную мысль я встречал у Сенеки». Корсаков от души смеялся и хлопал остряка по плечу. Мне он, честно говоря, не очень показался – так, шут-оруженосец при знатном рыцаре.
Гидрологи Ерофеев и Кудрейко прилетели в Приморск лишь накануне, еще не акклиматизировались и за столом с трудом удерживали зевоту. Из их отдельных реплик я понял, что в прошлом они участвовали в полярных экспедициях и льда во всех его разновидностях повидали предостаточно.
Представления о Лыкове я тоже пока что не составил. Невысокий, сутулый и тощий, с блеклыми глазами на невыразительном лице, он был похож не на старшего помощника известного капитана, а скорее на заурядного бухгалтера, который весь день просиживает штаны за накладными, чтобы вечером пофилософствовать у пивного ларька. Он отмалчивался, ел и пил за двоих (не в коня корм!), и лишь к самому концу я убедился, что он внимательнейшим образом прислушивается к разговору, а глаза его пусть и блеклые, но очень даже неглупые. Заметив, что я на него смотрю, Лыков пробурчал что-то под нос и набросился на кальмаров с майонезом. Одно время я пристрастился определять характер людей по внешним признакам, и друзья создали мне славу физиономиста, угадывающего данную личность по глазам, жестикуляции, смеху и даже форме ушей. В самом деле, постоянная тренировка наблюдательности, как и всякая другая, приводит к некоторым успехам, и отдельных людей я угадывал правильно; но столь же часто я ошибался и, в конце концов, понял, что не обладаю достаточной проницательностью, чтобы играть в эту игру, опасную и для чужих репутаций, и для моей собственной. Однажды я свято поверил в одного человека, который безупречно укладывался в рамки моей теории: он был очень симпатичен, неизменно весел, дружелюбен и предан товарищам по экспедиции; я не мог им нахвалиться и благодарил судьбу, подарившую мне в длительном странствии такого друга; спустя полгода он преспокойно оставил прежних друзей ради карьеры – правда, очень хорошей. В другой раз из-за своей дурацкой классификации я долго избегал общения с человеком, от которого, как мне казалось, за версту несло холодом, – теперь я уважаю его едва ли не больше всех других. Так что определять человека по внешним признакам – столь же рискованное занятие, как судить о книге по ее переплету.
Сделав этот мудрый вывод, я опять начинаю считать слонов. Двадцатый слон, могучий исполин с гигантскими бивнями, призывно трубит, и я с безнадежным вздохом открываю глаза – это яростно всхрапнул Баландин. А, все равно сна ни в одном глазу. Лучше припомню отвальную, если так можно назвать прощальный перед выходом в море вечер без капли спиртного. Уже потом я узнал, что Чернышев давно стал трезвенником – после одного поучительного происшествия. Но об этом позже.
– Вы меня не пугайте! – вызывающе сказал Баландин. – Слава богу, не первый раз в море.
– А какой? – поинтересовался Чернышев.
– Второй, – весело признался Баландин. – Лет пятнадцать назад я совершил путешествие на теплоходе из Одессы в Ялту.
– Ну, тогда, Илья Михалыч, вам сам черт не страшен, – с уважением сказал Никита.
– А какое по прогнозу ожидается волнение моря? – с легким беспокойством спросил Баландин.
– Пустяки, – успокоил Чернышев. – В это время года больше двенадцати баллов ни разу не было.
– Никита, вы ближе к телефону, – слабым голосом произнес Баландин. – Будьте любезны, уточните, когда по расписанию самолет на Москву.
Корсаков засмеялся.
– А какой все-таки прогноз на первые дни, Алексей Архипыч?
– Препаршивый, – сказал Чернышев. – Ветер три-четыре балла и температура около нуля. При такой погоде лед образуется разве что в холодильнике.
– Так бы и всю дорогу, – с удовлетворением сказал Лыков. – Мы люди нормальные, нам лед ни к чему. Пароход целее будет.
– Далекий ты от науки человек, Лыков, – пожурил Чернышев. – Ни разу не замечал, чтобы ты рвался пожертвовать собой ради научных интересов, как рвутся товарищи Корсаков и Баландин.
– Не рвусь, – согласился Лыков.
– Он у нас очень приземленный, – пояснил Чернышев. – «Анти-Дюринга» не читал, по радио симфонию передают – выключает, в театр лебедкой не затащишь, только одно и знает, что гоняться за рыбой, как собака за котом. Боюсь, Лыков, что Павел Георгиевич напишет с тебя отрицательного типа. Правда, Паша?
Так, начались Чернышевские штучки. Я смолчал.
