Михаил Озеров - От Гринвича до экватора

Среди сонма описаний итальянских улочек, лучшее — наиболее сочное, выразительное и остроумное — принадлежит, на мой взгляд, Гоголю: «Тут все откровенно, и проходящий может совершенно знать все домашние тайны, даже мать с дочерью разговаривают не иначе между собою, как высунув обе свои головы на улицу… Едва только блеснет утро, уже открывает окно и высовывается сьора Сусанна, потом из другого окна выказывается сьора Грация, надевая юбку… Потом вылезает сьора Лучия, расчесывая гребнем косу; наконец сьора Чечилия высовывает руку из окна, чтобы достать белье на протянутой веревке, которое тут же наказывается скомканьем, киданьем на пол и словами: «Che bestia!»[21] Тут все живо, все кипит: летит из окна башмак с ноги в шалуна сына или в козла, который подошел к корзинке, где поставлен годовалый ребенок, принялся его нюхать и, наклоняя голову, готовился ему объяснить, что такое значит рога… Синьоры все знали, что ни есть: какой сьора Джюдита купила платок, у кого будет рыба за обедом, кто любовник у Барбаручьи, какой капуцин лучше исповедует».

В тот день, когда мы приехали, по улицам-коридорам, мимо краснокирпичных стен, старинных фонарей над дверями и балконов, на которых сушат белье (по-моему, нигде не стирают столько, сколько в Италии!), шли люди. Это были участники марша мира, который начался в Перудже — столице Умбрии, а закончился в Ассизи. Демонстранты несли плакаты; «Италия не хочет стать новой Хиросимой!», «Нам не нужны заботы Вашингтона и его ракеты».

Вокзал в Болонье спустя год после взрыва

В марше участвовало семьдесят тысяч человек.

Да, подавляющее большинство итальянцев ненавидит насилие. В этом убеждаешься и в Болонье. Она, как и Венеция, уникальна, только по-своему. Необычна архитектура: на полуострове вы не найдете места, кроме Болоньи, где столько крытых тротуаров, и пешеход долгое время может находиться под сплошным каменным зонтом, ему не страшно летом солнце, зимой — снег, осенью — дождь… А две падающие башни, возведенные еще в XII веке, они, по меткому выражению Мариэтты Шагинян, «стоят как две ноги Гулливера над станом лилипутов»… А старейший в Европе университет… А великолепная музыкальная библиотека имени падре Мартини… А пахучий пармезанский сыр, который добавляют в любую еду: спагетти, пиццу, суп… А пенящееся красное вино Ламбруско, оно немного похоже на цимлянское шампанское…

Однако сейчас при упоминании Болоньи возникает другая и совершенно определенная ассоциация — с трагедией на городском вокзале.

Подойдя ближе, замечаю, что одно крыло вокзала новое. На нем — мраморная плита с выбитыми золотом именами.

На вокзале в восьмидесятом году чернорубашечники взорвали бомбу. Целые сутки пожарные, полицейские, солдаты и врачи извлекали тела из-под обломков здания и рухнувших балок. Погибло 85 человек. Среди них — 3-летняя девочка и 86-летний старик.

Таким варварским способом отомстили коммунистам, которые руководят муниципалитетом Болоньи.

У мемориальной плиты — венки, в том числе от президента Италии, букеты цветов. Когда смотришь на лица тех, кто стоит тут, понимаешь: они сделают все, чтобы прошлое не вернулось.

Знакомый издатель не звонил, и я сам набрал его номер.

— Ничего не удалось выяснить?

Голос в трубке звучал мрачно:

— Личность женщины так и не установили. Да полиция не особенно стремится сделать это.

— Почему?

— Им так спокойнее. А то еще, глядишь, «бригадисты» в отместку похитят полицейского префекта или даже самого президента. Власти считают, что с ними лучше не связываться.

На этом и закончился наш разговор. А на следующее утро я улетел домой.

…Но, может быть, разгул терроризма на Апеннинах — особый случай, ведь именно отсюда поползли когда-то по континенту коричневые бациллы? Стоит ли на примере Италии судить о всей Западной Европе?

Что ж, не будем торопиться. Поглядим на другие страны. К примеру, на уже хорошо знакомую нашему читателю Англию.

Где я его раньше видел?

Эта мысль преследовала меня. Преследовала с той самой секунды, когда мы столкнулись в вестибюле гостиницы «Славия». На следующее утро возобновлялась после месячного перерыва работа Белградской встречи, и гостиница походила на муравейник: шум, толчея, носильщики таскают чемоданы, портье выясняют — громко, с балканским темпераментом — отношения с теми, кто оказался без номера, хотя забронировал его давным-давно.

Среди сонма лиц мелькнуло одно, заставившее оглянуться. Где-то я видел этого человека.

Но где?

Каждому, наверное, знакомо это состояние: силишься вспомнить — и не получается. Снова и снова он проходил перед моим мысленным взором: быстрым шагом, чуть вразвалку. Раньше в Белграде я его точно не встречал. В Москве тоже.

Но тогда где?

Для тех, кто жил в «Славии», был выделен специальный автобус, он курсировал между гостиницей и Дворцом конгрессов, в котором проходила встреча стран — участниц совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Я сидел рядом с другим советским журналистом и ждал отправления. Тут вошел Он. Окинул быстрым взглядом салон и занял место впереди нас.

— Почему мы не едем? Опоздаем! — заволновался мой сосед.

Пассажир повернулся:

— Вы русские? Будем знакомы: Гайтан.

Это имя я вроде бы тоже слышал.

— Вы хорошо говорите по-русски, — заметил я.

— Мой отец русский. И вообще я, хм, — он ухмыльнулся, — интересуюсь вами.

Это «хм», развязный, самодовольный тон. И тут я вспомнил.

…Они шли по улицам Лондона. Впереди маршировали барабанщики, за ними парни в черных рубашках. В руках — транспаранты. «Долой красных!», «Выбросить цветных!» Шествие замыкал автомобиль.

Я не верил своим глазам. Неужели это происходит сегодня, а не в кинокадрах сорокалетней давности?!

У поля для игры в гольф они остановились и сгрудились вокруг автомобиля.

Когда я подошел к полю, мне преградили дорогу двое: руки в карманах, насвистывают. С подозрением оглядели, но ничего не сказали.

Совсем близко от места сборища услышал:

— Ваш членский билет?

Передо мной стоял высокий шатен.

Пришлось признаться, что билета у меня нет.

Уловив акцент, шатен принялся буравить меня глазами. Однако на «цветного» я не был похож.

— Немец, что ли? Хотите позаимствовать у нас опыт?

Я пробормотал что-то нечленораздельное. И был пропущен на лужайку. Вокруг размахивали портретами Гитлера, плакатами с изображением свастики. Пели, правда, нестройно: «Если белый — хорошо, если черный — плохо». Но зазвучал мужской голос — и шум стих.