Джереми Паксман - "Англия: Портрет народа"

История семьи не сказать чтобы героическая. Один из Плауденов стал известным юристом при Елизавете I, другой командовал Вторым гвардейским пехотным полком в битве при Бойне, третий заработал небольшое состояние в Восточно-Индийской компании, еще один умер в школе, «объевшись вишен», был среди них и адмирал, погибший в бою в одном из конвоев через Северную Атлантику, но не было ни одного премьер-министра или философа. Их жизнь вращается вокруг фермерского хозяйства, полудюжины черных лабрадоров, охоты, стрельбы и рыбалки. Это не тот образ жизни, благодаря которому ваше имя привлечет внимание издателей «Кто есть кто»: государственная служба ограничивается присутствием в мировом суде и время от времени, когда графство посещает королева, обращением в Высокого Шерифа. Остальное время занято чтением журналов «Фармерз уикли», «Хорс энд хаунд» и «Шутинг таймс».

Считается, что этот тип английской семьи уже принадлежит истории, что его свела на нет Первая мировая война, налоги на наследство, налогообложение, страховая контора Ллойда и врожденное неумение вести дела. Это образ Брайдсхеда Ивлина Во, отеческие руины, покинутые семьями, которые не могут подладиться к требованиям современной жизни. Как и всякий образ, отчасти это верно. Но среди тех, кто выжил, это абсолютно не так. Уильяму Плаудену было двадцать и он служил в армии, когда умер его отец, оставив ему Плауден-Холл. Поняв, что шансов сохранить родительский дом, похоже, немного, Уильям стал искать арендатора. Но желающих не нашлось. Поэтому он уволился из армии, отправился в Оксфорд, но «понял, что голова не очень-то работает» и снизил планку до Королевского сельскохозяйственного колледжа в Сиренчестере. Когда он принял имение, в его распоряжении было 450 акров земли. Через несколько лет он управлял уже 2 тысячами акров. Сегодня в хозяйстве есть наемный управляющий, двенадцать человек работает на ферме, еще пять в лесах, каменщик на полный рабочий день, плотник, егерь, разнорабочий и садовник.

Плауден с женой уезжают на ферму в поместье с тем, чтобы в родовое гнездо мог въехать сын. В случае, если Уильям Плауден проживет еще лет семь, Плауден-Холл перейдет к еще одному поколению Плауденов без налогов. Уильям Плауден передает процветающий бизнес, который опровергает утверждение, что для всех этих старых семей, воплощающих традиционное представление о типично английском, время вышло.

Такие семьи — невозмутимые, практичные, откровенно «внепартийные», но глубоко консервативные, спокойные, славные, неинтеллектуалы — составляли ядро сельского английского общества. Спросите, что он думает о положении Англии сегодня, и получите немногословные ответы о том, как рушатся стандартные представления: «Мы построили шесть домов в деревне для людей с невысокими доходами. В пяти из шести живут пары, которые не женаты». Однако то, что его беспокоит на самом деле, понимаешь, лишь увидев его машину. Он съездил к местным печатникам и заказал собственные стикеры ярко-оранжевого цвета. На них надпись:

«Рано или поздно, — говорит он, — Общий рынок рухнет. Я не понимаю, как можно управлять страной с двумя системами законов — нашими собственными да еще и всеми этими законами от людей из Брюсселя, которые отменяют наши. Чем быстрее это кончится, тем лучше». Сердце Англии еще бьется среди встающих один за другим холмов Шропшира. Оно разъезжает по округе со стикером на заднем стекле, который предлагает всей остальной Европе убираться к черту.

Его можно понять. Что теперь символизирует национальную принадлежность? Контроль над языком англичане потеряли давным-давно. А если единая европейская валюта, евро, победит, то британский фунт, символ нации и империи, отойдет в историю. И тут возникает вопрос, что останется у англичан из того, что, по их представлению, было бы английским и только английским. В повседневной жизни у английской столичной элиты больше общего с парижанами или ньюйоркцами, чем с сельской или пригородной Англией. А множество других внешних проявлений типично английского, от одежды до языка, теперь принадлежат всему миру.

Доктор Дэвид Старки однажды отмел стенания печалящихся о том, что не проводятся празднества на День святого Георга, сказав, что «Англия сама перестала быть просто страной и стала вместилищем духа… Англия воистину превратилась в некий отвратительный антитезис нации; на соседей мы похожи, а друг на друга нет». Несомненно, подобные «плачи Иеремии» ждут нас и в будущем. Они составляют одно целое с навязчивой идеей об упадке, которая отравляет представление страны о самой себе со времен войны. Но ведь любая страна есть вместилище духа: именно национальная идея характеризует законы страны, ее политику и искусство. Когда французские политики говорят «La France», они имеют в виду представление о судьбе страны, а не то, что видят вокруг. Что такое Америка без американской мечты? Ведь нельзя же пятьдесят лет слушать, как раскладывают по косточкам твой упадок, и чтобы тебя это никак не задело. И все же, несмотря на заявления, что со страной «все кончено», склад ума, благодаря которому английское общество стало таким, какое оно есть — с его индивидуализмом, прагматизмом, любовью к словам и, помимо всего прочего, с этим славным, фундаментальным упрямством, — остался неизменным.

Англия, какой ее представляет весь остальной мир. — это Англия времен Британской империи. У каждого народа, отправляющегося в будущее, как у машины новобрачных, отъезжающей от церкви после венчания, позади грохочут пустые консервные банки его истории. Но для большинства англичан их история остается лишь историей. И наоборот, в Шотландии или Ирландии каждый уважающий себя взрослый считает себя частью нерушимой традиции, простирающейся назад в прошлое, к тем временам, когда их предки еще ходили синими от вайды: угнетенные народы помнят свою историю. А бывшие угнетатели забывают. У англичан сегодня нет ничего общего с традицией, которую отмечают в красно-бело-синих тонах. Взгляните на последний вечер «Промс». Кто из этих людей с довольными, тупыми лицами, горланящих «Земля надежды и славы», верит хоть в одно слово из этого гимна? «Шире все и шире размах твоих границ»? Да будет вам.

Бунтовщики 1960-х скоро уже будут дедушками и бабушками, с их проявлениями протеста потихоньку ужились, и им на смену одни за другими приходят другие фантазеры-анархисты. Нормы 1940-х годов прочно забыты, новых на смену не выработано. Крепко сжатых губ никто не видел уже много лет. Лишенное чувства четкой национальной предназначенности, каждое послевоенное поколение все больше зацикливается на себе, порождая больших эгоистов, чем предыдущее. Никакого консенсуса не существует даже по таким вопросам, как одежда, не говоря уже о каких-то предписаниях.