Генри Мортон - По стопам Господа
Как цельный комплекс древних строений, Баальбек можно сравнить лишь с комплексом храмов Карнак в Фивах. Так много написано о них — о золотом свете над высокими колоннами, о темных разрушенных залах и пересохших источниках, — что едва ли можно что-то к этому добавить. Но никакое описание не может передать истинную красоту этого места. Самое банальное, но справедливое сравнение приходит мне на ум. Если взять зал Св. Георгия в Ливерпуле, городской совет в Бирмингеме, церковь Мадлен в Париже и один из коринфских банков Барклая, выкрасить их в золотисто-коричневый цвет, перенести в сады Херефорда, а потом обстрелять полевой артиллерией, как раз получится нечто, похожее на Баальбек.
Эти руины — одни из немногих оставшихся в стране, которые дают представление о подлинном величии язычества в этом регионе. Их должен увидеть каждый, кто изучает Библию. Даже в разрушении они поразительны. Многие колонны сделаны из египетского гранита, и, говорят, на их доставку с берегов Нила в Ливан должно было уйти не менее трех лет. Некоторые каменные блоки даже больше, чем камни в Стене плача времен Ирода. Пышность и гордость язычества накануне обращения Римской империи не оставили более ясного и выразительного воспоминания о себе, чем эти великолепные дворы и здания, образующие просторный город храмов, посвященных сирийскому Ваалу, греческому Гелиосу и римскому Юпитеру.
Можно вообразить армию жрецов, служивших в этом колоссальном святилище, количество женщин, принявших посвящение, кошмарные кровавые ритуалы, толпы с востока и запада, которые сходились здесь, чтобы умилостивить разных божеств; но совершенно невозможно соотнести темное, примитивное богословие с великолепием этих строений.
Мое воспоминание о Баальбеке навсегда связано с образом цветущих фруктовых деревьев и арабским мальчиком-пастухом, сидевшим на основании колонны в тени миндаля и игравшим на флейте. Он играл, а белые лепестки, словно снег, осыпались на траву вокруг него.
9После путешествия через суровые горы Антиливана я прибыл в Дамаск; мои глаза, горло и нос были забиты песком.
Прежде чем отправиться спать, я мельком осмотрел Дамаск — большой равнинный город с множеством белых куполов и мечетей, маленькими французскими трамвайчиками, шейхами в белых одеждах, потягивающими кофе; раскаты диковатой музыки из-за ставень домов, сотни офицеров и солдат французских колониальных войск, прохаживающиеся в свете фонарей…
Утром меня разбудил рев самолета. Я видел, как он удаляется на восток. Это был багдадский почтовый. Затем я обвел взглядом комнату, глядя на предметы, явно мне не принадлежавшие. Например, тюк шелка, красное платье, египетский скарабей, два-три коврика и отвратительный столик, инкрустированный перламутром.
Ну конечно, я вспомнил! Я смутно вспомнил вечернюю прогулку и тот вежливый интерес, который я проявил к этим вещам. Честные торговцы предлагали их мне за суммы, пятидесятикратно превышающие реальную стоимость. Но я отказался играть по их правилам, начиная торговлю с ломаного гроша. А потому, удивленные, но полные веры, они прислали все это мне в номер в надежде соблазнить.
Я вышел на небольшую веранду, смежную с моей комнатой, и ощутил блаженство теплого, солнечного утра. Воздух был кристально чистым. Пыльная буря закончилась. На площадке минарета напротив я заметил муэдзина — белобородого старика с зеленой лентой вокруг тюрбана; когда он приподнял край одежды, я увидел пару ярко-красных русских сапог. Сквозь прозрачный и неподвижный утренний воздух донесся призыв к молитве.
Можете не верить любым рассказам о Дамаске, кроме тех, что сообщают о красоте его расположения и совершенстве розовой пены абрикосового цветения, в котором он утопает. Город лежит на огромной равнине, а на западе от него возвышаются горы песочного цвета. Через эту равнину и через Дамаск протекает узкая, бурная река эль-Барада, которая в Ветхом Завете называется Абана.
В такой засушливой стране услышать журчание бегущей воды — настоящее чудо. Ничего удивительного, что арабы заимствовали образ рая в Дамаске, который казался им самым настоящим садом (буквальный перевод слова «парадиз») и который оживляли потоки воды. Та же любовь, которую арабы испытывают к Дамаску и его реке, отразилась в изысканном мавританском искусстве, в частности, при возведении садов Альгамбры в Испании.
Сам город разочаровывает любого, кто, подобно мне, верил, что он представляет собой душу романтики. Я всегда представлял Дамаск как воплощение Востока «Тысячи и одной ночи».
Но это не так. Это город, который только обилие солнечного света избавляет от состояния трущоб. Всемирно известные базары Дамаска — темные проходы под сводами из проржавевшего железа, напоминающими сильно вытянутый в длину и очень потрепанный вариант лондонского вокзала Кингз-Кросс. Вообще все в Дамаске обладает слабоватым французским акцентом.
Стена и ворота Дамаска, в отличие от стен и ворот Иерусалима, давным-давно исчезли. Базары не имеют никаких богатств Востока, там полно латунной утвари, напоминающей о Бирмингеме. Я ничего не понимаю в коврах. Дамасские ковры, вероятно, хорошего качества и, должно быть, заслуживают по крайней мере двенадцатой или шестнадцатой части цены, которую за них запрашивают.
— Вы не понимаете дамасских торговцев, — сказал мне некий француз, услышав, как я проклинаю всеобщую привычку торговаться. — Искусство покупать — это игра, в которой есть свои правила, которые мы все принимаем, и у нас есть все время мира, чтобы ее вести. Вы, англичане, когда отказываетесь торговаться, оскорбляете жителей Дамаска, как вас оскорбил бы тот, кто в разгар игры в бридж бросил бы на стол карты и вышел из комнаты. Вы должны сидеть и пить кофе. Пока местный торговец нахваливает свой товар, вы должны их ругать, сбивая цену. Это полет воображения, битва умов, если хотите, — соревнование, игра! Он просит у вас 50 фунтов. Вы изображаете ужас! Вы презрительно пинаете ковер. Предлагаете ему 2 фунта. Не имеет значения, сколько вы предложите, главное в этот момент назвать какую-то сумму! Потому что на вашем предложении будет строиться дальше глупая, очаровательная и совсем не утомительная игра, которую в Дамаске называют торговлей!
— Конечно, это справедливо, но я просто не способен вести эту игру. Вероятно, я слишком нетерпелив. Даже если я пытаюсь играть в нее, совершаю определенные телодвижения и выпиваю несколько чашек сладкого кофе, приходит время, когда я бросаю карты на стол и восклицаю: «Да оставьте себе свой ковер!», встаю и выхожу из лавки.
— Насколько я понимаю, это самое худшее, что вы можете сделать в Дамаске. Никто не подумает о вас хуже, если вы убьете кого-то, особенно если вам удастся избежать ответственности, вами будут восхищаться, если вы совершите удачную кражу. Но выйти из лавки, когда торговля идет лишь второй день и выпито всего шестнадцать чашек кофе… этого просто нельзя делать!
