Адам Водницкий - Главы из книг «Заметки из Прованса» и «Зарисовки из страны Ок»
Я возвращался через площадь Республики, огибая группы туристов, лавируя между носящимися на скейтбордах подростками в наушниках, не слышащими ничего кроме гремящей в голове музыки, уклоняясь от разносимых ветром брызг, в которые превращались струйки воды, льющейся из четырех львиных пастей в восьмиугольный бассейн на цоколе римского обелиска.
Так же я не знаю, что заставило меня свернуть с дороги, подняться по ступеням собора и прочитать записку на листочке.
Пасха в тот год была ранняя, на редкость ранняя. Вся Страстная неделя выдалась дождливой и холодной, платаны на площади Форума едва успели подернуться зеленой дымкой. Северо-западный ветер терзал маркизы, норовил опрокинуть зонты на террасах кафе, сдувал со столиков скатерти, переворачивал бокалы, разбрасывал пластиковые стулья. Прохожие старались держаться поближе к домам, а те, что шли посреди тротуара, зацеплялись раскрытыми зонтиками. Небо, тучи, воздух — все было серым, пропитанным влагой. Клочья тумана окутывали колокольни церквей, башню ратуши, оседали на крышах домов. Казалось, весна стороной обошла город, оставив его на произвол дождя и ветра.
Арль напряженно ждал перемены погоды, затаив дыхание выслушивал метеосводки после вечерних новостей TV-Provence; время поджимало, фиеста на носу, а ненастье и не думало уступать. В город обычно съезжались десятки тысяч туристов, любителей и завсегдатаев фиесты, знатоков и страстных поклонников корриды. Уже начали прибывать знаменитые матадоры, каждый со своей командой — квадрильей (пикадоры, бандерильеро, пунтильеры и три пеших помощника — пеоны); в полдень они прогуливались по городу, словно кинозвезды, окруженные стайкой девушек в блестящих от влаги дождевиках, больших шляпах, с экстравагантной бижутерией. Уже на месте были организаторы представлений и агенты артистов, известные фотографы — участники престижной Недели фотографии; из Каталонии, Кастилии, Андалусии съезжались виртуозы-гитаристы, танцоры фламенко; уже прибыли фольклорные ансамбли из Апта, Кавайона, Форкалькье, мастера приготовления паэльи (ее будут готовить на уличных кухнях), шарманщики с обезьянками на плече или попугаями на жердочке, декламаторы поэзии, сказители, агитаторы, представляющие религиозные коммуны и никому не известные конфессии. По улицам, выстроившись колоннами по трое, пробегали, будто инопланетяне, перкуссионисты в черных костюмах и масках, которым предшествовали группы жонглеров, престидижитаторов и огнеглотателей. Весь город раскачивался в такт бубнов, тамбуринов и свирелей. На высоких ходулях расхаживали актеры уличных театров, мелькали арлекины и коломбины в костюмах из красно-оранжево-черных ромбов, на бульварах Лис и Жоржа Клемансо, зацепившись за голые ветки деревьев, плясали на ветру рекламные надувные шары, там и сям тянулись струйки разноцветного дыма, над мостовой, переливаясь всеми цветами радуги, плыли огромные мыльные пузыри. Вдоль городских стен, от Кавалерийских ворот до каменных львов разбомбленного союзниками летом 1944 года моста и даже дальше, вплоть до Quai du 8 mai 1945[28], царила лихорадочная суета: монтировались американские горки, устанавливались тиры, кривые зеркала, чертовы колеса, комнаты страха, автодромы, качели и карусели.
В верхней части города, вокруг Амфитеатра, суета не прекращалась даже ночью. Заканчивались приготовления к грандиозному зрелищу «Свет и звук». У входов устанавливали билетные кассы, ларьки для продажи вееров, соломенных шляп и шейных платков из Нима, арену посыпали свежим песком. Город колотило, словно от надвигающейся с пойм Камарга болотной лихорадки.
Пасхальная феерия, праздник безудержных страстей, неожиданных происшествий, крови, мужской бравады, театра, массовых развлечений воспроизводит (как утверждают специалисты по антропологии культуры) забытый римский праздник весеннего равноденствия — дня смерти и воскресения Митры[29]. Уже в первые века н. э., благодаря ловкой политике Церкви, этот праздник был поглощен Пасхальным триденствием — самым старым и самым важным христианским праздником Страстей Христовых, Смерти и Воскресения. Сегодня, в своей секуляризованной форме, он удовлетворяет потребность не только в обрядности, но и в безумствах, острых ощущениях, помогает снимать внутреннее напряжение; это своеобразный способ заклятия одиночества, отчужденности и страхов.
Стихийность — несомненное наследие кельтов — безудержная, порой брутальная, неотъемлемо присуща Югу. Заблуждается тот, кто воображает, будто Юг — сама нежность, сладость и легкость бытия, что жизнь под голубым небесным сводом — нескончаемый карнавал, пляски солнечных бликов на мраморе, запах лаванды, красота мимозы. Стереотипы устойчивы. При более близком знакомстве, при повседневном общении обнаруживается, что Юг также — нечто твердое, безжалостное, ксенофобское, змеей обвивающееся вокруг самого себя, чувственное, грубое, дерзкое, мачистское…
Говоря о красоте солнечного Средиземноморья, о радостях тамошней жизни, часто забывают, что этот идиллический мир на протяжении сотен лет был ареной кровавых драм, жестокого насилия, трагедий, не уступающих Эсхиловым или Софокловым, актов террора, следы которых, будто ядовитый осадок, сохранились в коллективной памяти; что под немеркнущим солнцем, в чарующем пространстве, сотканном из света и голубизны неба и моря, рождается (быть может, легче, чем где бы то ни было еще) состояние своеобразной акедии[30] (в понимании Евагрия Понтийского и Иоанна Кассиана) — угнетенность, печаль чересчур утонченной культуры, которая, просуществовав слишком долго, исчерпала свои силы, — и ширится ощущение потерянности и страха перед чем-то неведомым и неизбежным, что приближается, что уже ante portas[31]; что светозарный Прованс насыщен тревогой и неуверенностью, скукой и апатией мира, чей конец близок.
Фиеста всегда собирала толпы — своих и чужих. Людские потоки катились по узким улочкам вокруг Амфитеатра, застревали на площади Форума, вскипали на маленьких площадях квартала Ля Рокет. По возникающим там и сям водоворотам, фотовспышкам, поднятой высоко над головами камере угадывалось присутствие известных личностей — людей искусства, политиков. Выловленные из толпы, они давали интервью, позволяли себя фотографировать — вечером на местном ТВ не было недостатка в подробных репортажах о том, как идет подготовка к празднеству.
Завсегдатаями фиесты и фанатами корриды (их называли los aficionados) были Эрнест Хемингуэй, Жан Кокто, Мишель Турнье и, разумеется, Пабло Пикассо, который свое восхищение корридой изливал на холсты уже в 1901 году. Арль он открыл в 1912-м, отправившись на поиски следов Ван Гога, которого считал величайшим художником эпохи. Во время одного из приездов Пикассо попал на арлезианскую фиесту и, зачарованный ее яркой стихийностью, стал приезжать каждый год, сам оставив немало следов — и не только в памяти. Рестораторы, владельцы кафе и баров с гордостью показывают рисунки на бумажных салфетках, которыми Пикассо расплачивался за пастис[32], за обеды и ужины с друзьями: нарисованные одним росчерком фантастические птицы, обнаженные фигуры, цветы ну и, разумеется, сцены корриды.
