Эжен Фромантен - Одно лето в Сахаре
Литературное призвание Фромантена реализовалось в трех ипостасях: автора книг о путешествиях, романиста, искусствоведа. Однако между этими тремя ипостасями резкой границы не существовало, и переход от одного жанра к другому осуществлялся без скачка. Так же как и в двух его африканских книгах, в романе много места уделено описаниям природы, а в записках путешественника почти столько же внимания, что и в романе, уделено психологии и портретным зарисовкам. В свою очередь, в «Старых мастерах», книге о голландской и фламандской живописи, сохраняется сильный элемент книг странствий. Мало того, искусствоведение предваряется некоторыми рассуждениями об искусстве уже в первой его алжирской книге.
Свободная, эссеистическая, даже чуть-чуть импрессионистическая форма повествования «Старых мастеров» служит еще одним звеном, связывающим эту книгу с предшествующими. Кроме того, в своем исследовании законов искусства Фромантен идет от личности, от психологии, от характеров художников и разбивает тем самым историю живописи на романные эпизоды. А гораздо раньше, еще до того, как он написал свою первую книгу, даже еще до своего самого первого путешествия в Алжир, Фромантен учился воспринимать красоту Востока как искусствовед с помощью библейских образов, запечатленных в мировой живописи. Прежде чем оценить живописность рубищ жителей пустыни, он оценил красочность лохмотьев рембрандтовского «Блудного сына». Таким образом, замкнулся круг, в котором понимание красоты пустыни и ее обитателей требовало предварительного знания голландской живописи, а созданная много лет спустя теория светотени у Рембрандта требовала досконального знания световых эффектов, которые дала художнику Сахара.
Верно, конечно, что в конце жизни, стремясь к самообновлению, Фромантен попытался отдалиться от восточной тематики, но Восток навсегда остался с ним в качестве одного из главных компонентов его жизненного опыта. Поскольку все в его художественной и писательской практике начиналось с Востока, то этот опыт подспудно присутствует также и в «Доминике» и в «Старых мастерах». При этом его симпатия к Востоку не была той неразборчивой страстью, которая требует все новых и новых впечатлений. Фромантен оказался однолюбом: когда в 1869 году он посетил Египет, сердце его учащенно забилось при виде не живописных римских развалин и грандиозных памятников древнеегипетской старины, а каравана верблюдов, асуанских базаров, напомнивших ему Лагуат, закатов, похожих на те, что наблюдал он в былые времена в Алжире; египетские пальмы напомнили ему алжирские, а песчаные дюны воскресили образы Сахары. Он находил, что головной убор египетских всадников недостаточно выразителен и нет у них того благородства в осанке, как у алжирцев.
В. А. Никитин
Посвящается Арману дю Менилю
Любезный друг, посвящая тебе мои дорожные воспоминания, я лишь возвращаю письма, значительная часть которых по праву принадлежала тебе до того, как стать книгой. К тому же обращаю твое внимание, что эти записки носят частный, личный характер; они публикуются под покровительством дружбы, которая делает наши имена неразделимыми.
Париж, 15 октября 1856 года
Э. Ф.
Предисловие к третьему изданию
Эта книга уже принадлежит иной эпохе, и, откровенно говоря, мысль о новом ее появлении через столько лет могла прийти лишь автору. Прежние читатели, если ему удалось их сохранить, новые, если они появятся, найдут, возможно, такое решение странным и несвоевременным, поэтому автор чувствует себя обязанным изложить свои мотивы на нескольких страницах.
Книга «Одно лето в Сахаре» вышла в 1856 году. Автор не был профессиональным писателем; к нему отнеслись снисходительно, поскольку он сумел как-то справиться со своей задачей. Были приняты во внимание его искренность, непритязательность и даже простодушие, проявившиеся при прикосновении к такого рода искусству. Книга выдержала два издания. Чувствовалось, что автор больше не будет писать, и это послужило последней причиной того, что хвалебные отзывы иссякли.
Эта книга в значительной степени утратила бы свою ценность, если бы содержала только записи путевых впечатлений, ведь страна, представшая некогда взору путешественника, очень изменилась и уже потеряла притягательную силу неизведанного, включая и те местности, которые когда-то казались таинственными. Эти заметки более не могут привлекать новизной, не соответствуют нынешнему положению дел; поблек эффект неизвестности. Да и какой читатель, хоть немного знакомый с
последними исследованиями, заинтересуется заброшенным уголком французской Африки[14] бегло осмотренным странным наблюдателем, теперь, когда перед всеми нараспашку лежит огромный мир и нужны далекие путешествия, необычайные приключения или глубокие знания, чтобы поразить, увлечь и просветить читателей. Добавлю еще, что, если бы единственным достоинством книги была возможность вновь увидеть очаровавшую меня страну и вспомнить живописные места, людей и предметы, я бы остался равнодушен. Много лет отделяет нас от описанных событий, и теперь уже почти не имеет значения, о какой стране идет речь, о пустыне или о густонаселенных районах, о жарком солнце или о зимних холодах. Для меня эти записки сохраняют интерес, поскольку в них отразился мой личный, мне одному свойственный взгляд на мир, мои чувства и манера выражения. Эта книга говорит о том, каким я был, и я узнаю в ней себя. Вспоминаю, каким я мечтал стать, все невыполненные обещания самому себе и намерения, которым не суждено было осуществиться. Вот в чем для автора, перечитавшего свои записки, смысл его юношеских книг, только поэтому он и дорожит ими. В то время, когда мной овладело желание писать, я был безвестен, очень неопытен, но стремился творить, а потому мне жилось нелегко.
В Алжир я ездил несколько раз, пробирался в глубь страны, подолгу жил на одном месте. Алжир полностью соответствовал моему душевному состоянию, что побудило меня принять, если не избрать его предметом изучения и внезапно решило мою дальнейшую судьбу в большей степени, чем я мог тогда это представить, и — признаться ли — в большей степени, чем я желал.
Я вынес из путешествий живые воспоминания, а не сухие факты и горел желанием воспроизвести увиденное, чего бы мне это ни стоило. Я убежден, что нет неинтересных и скучных тем, есть только холодные сердца, рассеянный взгляд и безразличные писатели. Новизна темы ничуть меня не смущала. Мне не казалось дерзким писать о Востоке после стольких великих и интересных писателей: я был уверен, что еще смогу заставить слушать себя, если буду занимателен, правдив и искренен.
