Юй Хуа - Десять слов про Китай
Мы отодвинули стулья и направились в зал. Через полчаса из громкоговорителей полилась траурная музыка. У меня похолодело в груди. В тот год уже умерли премьер Чжоу Эньлай и маршал Чжу Дэ.
Музыка терзала душу очень долго. Потом послышался похоронный голос диктора: «Центральный Комитет Коммунистической партии Китая, Центральный Военный Совет Центрального Комитета Коммунистической партии Китая, Государственный Совет Китайской Народной Республики, Всекитайское Собрание Народных Представителей, Народный Политический Консультативный Совет Китая…» Наконец диктор медленно произнес, что все эти пять высших органов государственной власти «с глубокой скорбью извещают о кончине великого вождя, учителя и военачальника, Великого Кормчего…» Еще до того как раздались слова «в возрасте восьмидесяти трех лет», весь зал рыдал.
Я заплакал со всеми вместе. Казалось, от рыдания тысячи человек школа рухнет. Кто-то судорожно всхлипывал, кто-то задыхался от слез. Когда рыдало несколько человек, я разделял их чувства. Но когда заревел весь зал, я невольно вообразил, что у нас собрались все представители животного мира и одновременно завыли, каждый на свой лад. Я никогда не слышал такого богатого, разнообразного, насыщенного звучания.
Эта крайне несвоевременная ассоциация чуть меня не погубила. Я неожиданно для себя самого прыснул, но тут же поперхнулся. Если бы кто-нибудь заметил, меня тут же объявили бы контрреволюционером, и вся моя жизнь пошла бы под откос. Однако смех внутри меня клокотал и рвался на волю, я с ужасом чувствовал, что скоро не удержусь. Тогда я уткнулся в спинку впереди стоящего стула и затрясся от истерического хохота. Обливающиеся слезами соседи это увидели, но решили, что я бьюсь в рыданиях. Потом они говорили: «Горше всех плакал Юй Хуа».
10 июня 2009 года
Чтение
Я вырос в эпоху без книг, поэтому даже не знаю, как пристрастился к чтению. Мне вспоминается четыре истории на эту тему.
Первая произошла во время летних каникул, когда я окончил начальную школу. Наверно, это был 1973 год — седьмой год культурной революции. Сходили на нет казавшиеся нам бесконечными кровавая борьба и варварские обыски, которые «революционная молодежь» могла устроить в любом доме — она устала. В нашем городке установилось тягостное, удушливое затишье. Люди стали трусливее и осмотрительнее. Радио и газеты по-прежнему кричали о классовой борьбе, но я давно уже не видел классовых врагов.
Опять открылась городская библиотека. Отец достал нам с братом один читательский билет на двоих, чтобы нам было чем заняться на каникулах. С тех пор я полюбил литературу. В тогдашнем Китае почти все художественные произведения считались «ядовитыми сорняками». Иностранные классики Шекспир, Толстой, Бальзак — сорняки; современные китайские писатели Ба Цзинь, Лао Шэ, Шэнь Цунвэнь — тоже; из-за того что Мао поссорился с Хрущевым, и советская литература представляла собой сплошные заросли сорняков. Сорняки решительно выпалывались, так что от некогда богатого собрания романов осталось немногим более двадцати книг — «отечественная социалистическая революционная литература». Я прочел их от корки до корки: «Солнце в небе», «Светлый путь», «Заводь Бычьего поля», «Война в уезде Южной Радуги», «Новый мост», «Тучи над рудником», «Снега и вёсны», «Сияет красная звезда»… Больше всего мне нравились «Сияет красная звезда» и «Тучи над рудником» — по той простой причине, что там действовали дети.
Это чтение не оставило у меня никаких воспоминаний. Я не увидел ни чувств, ни персонажей, ни даже сюжетов, а одну только нудно описанную классовую борьбу. Тем не менее я читал эти опусы с увлечением, потому что моя собственная жизнь была еще нуднее. На безрыбье и рак рыба.
Осенью 2002 года в Берлине я познакомился с пожилой супружеской парой, китаеведами. Когда разговор зашел о голоде в Китае в начале шестидесятых, они поведали мне историю времен учебы в Пекинском университете. Муж по семейным обстоятельствам досрочно вернулся в Германию. Через два месяца он получил от жены ужасное письмо: на территории университета студенты объели с деревьев все листья. Так же и я глодал социалистическую литературу, и еще неизвестно, что переваривалось легче.
Я помню библиотекаршу средних лет, очень серьезно относившуюся к своему делу. Только убедившись, что мы с братом сдаем книги в полной сохранности, она выдавала нам новые. Однажды она обнаружила на обложке кляксу. Мы утверждали, что так и было, она не верила: она проверяет все книги и не могла не заметить такого явного дефекта. Спор перешел в крик. Крик тогда считался «гражданской» (то есть словесной) борьбой, а у моего брата-хунвейбина руки чесались заняться «военной». Он швырнул книгу ей в лицо, а потом еще и залепил пощечину.
Мы втроем пошли в полицейский участок. Она сидела и плакала, а брат как ни в чем не бывало расхаживал по комнате. Начальник участка как мог утешил библиотекаршу, отчитал моего распоясавшегося братца и велел ему сесть.
Тот приземлился на стул, залихватски положив ногу на ногу.
Начальник участка дружил с нашим отцом.
Как-то я попросил его научить меня приемчикам. Он смерил взглядом мою тщедушную фигурку и посоветовал, когда противник потеряет бдительность, лягнуть его в пах. Я спросил: «А если это женщина?» Он строго ответил: «Женщин бить нельзя».
Из-за хунвейбинских действий брата мы лишились читательского билета. Я не так уж огорчился, потому что давно взял от библиотеки все, что мог. Но до конца каникул оставалось еще много времени, а я уже подсел на книги.
Дома, кроме десятка родительских пособий по медицине, имелись четыре тома «Избранного» Мао Цзэдуна и «бесценная красная книжка», то есть «Изречения председателя Мао». Все изречения были избраны из «Избранного». Я вяло полистал их в слабой надежде получить удовольствие от чтения, но ничего не вышло.
Я стал бродить по улицам в поисках литературы, как голодный рыщет в поисках пропитания. Когда на раскаленной летним солнцем дороге мне попадался знакомый мальчишка, одетый, как и я, в майку, трусы и тапки, я кричал ему: «Эй, у вас дома есть книги?»
От такого необычного вопроса у всех удивленно вытягивались лица, но отвечали они утвердительно. Однако радость оказывалась преждевременной: это был все тот же непочатый четырехтомник Мао Цзэдуна. Тогда, если очередные приятели говорили, что у них есть книги, я уточнял: «Четыре тома?» — и для верности показывал четыре пальца. Если они кивали, я спрашивал: «Новые?» — и когда они кивали еще раз, в отчаянии бормотал: «Опять „Избранное“». Потом я усовершенствовал метод — выяснял все одной фразой: «Старые книги есть?»
