Ханс Майбаум - Сирия - перекресток путей народовм
Если исходить из того, что выражение «двойная игра» содержит в себе истинное положение вещей в очень сдержанной дипломатической форме, то к этому добавить абсолютно нечего.
Сопротивление ширится
— Скоро уже минет пятьдесят лет с той поры, но я помню еще все подробности тех драматических дней.
Мужчине, сидевшему напротив меня на низенькой скамейке под тенистым деревом во внутреннем дворе арабского дома в Старом Дамаске, я дал бы не больше 50 лет, ну, самое большое 55, если бы Ахмед не сказал мне, что он участвовал в исторических боях против французских оккупантов в середине 20-х годов. Значит, он должен быть значительно старше.
Мустафа Хасани, хозяин дома, замечает, как я с недоумением высчитываю годы, и смеется.
— Я был тогда очень молодым, мне, кажется, только стукнуло шестнадцать, — рассказывает он, — и именно поэтому мой брат ничего не рассказывал мне о тайных приготовлениях к восстанию. «Ты еще слишком мал, Мустафа, — говорил он мне, — подожди, пока усы вырастут!» Вы можете себе представить, как я был зол на него. Нас всех сжигала ненависть к французам, все мечтали о смелых подвигах. Вы, конечно, знаете, как это бывает, когда молод и ничего не знаешь, кроме бедности и унижений, кроме голода и подавленности. Я не имел никакого представления о цене жизни, и каждый из нас был готов жертвовать собой, чтобы кончилось рабство, чтобы французские захватчики были изгнаны. Но мой брат, который десятью годами старше меня, только и твердил: «Ты еще мал, Мустафа!» И если иногда я особенно настойчиво клянчил, чтобы он взял меня с собой на тайную встречу, и говорил ему, что я готов отдать жизнь, он серьезно возражал мне: «Что ты понимаешь в жизни! Конечно, есть ситуации, когда нельзя щадить ее, если не хочешь позора. Но нельзя легкомысленно швыряться жизнью. Наша задача не умереть, а освободить родину, прогнать французских оккупантов». И, шлепнув меня по заднему месту, заканчивал: «Ты хочешь непременно быть героем, именно поэтому ты для нас слишком молод».
Хозяин дома тянется за наргиле.
— Вы понимаете, конечно, что слова брата меня не убеждали. Я начал тайно красться за ним, когда по вечерам он уходил из дома. Обстановка в Сирии обострялась со дня на день. Генерал Гуро, разбивший наше храброе войско при Маисалуне, был в свое время назначен французским Верховным комиссаром. Он жестоко преследовал тысячи сирийских патриотов, осмелившихся требовать права, обещанные им когда-то союзниками. Но, несмотря на страшный террор, ему не удалось восстановить в стране спокойствие, необходимое французским империалистам для того, чтобы беспрепятственно грабить страну. Таким образом, в 1923 году генерал Гуро был заменен генералом Вейганом.
— Это тот самый, который организовал польскую контрреволюционную армию Пилсудского для борьбы с молодой Советской властью?
— Да, тот самый! — подтвердил хозяин дома. — Мы не заметили большой разницы между ним и его предшественником: насилие продолжалось, и много патриотов исчезло в застенках французской военной полиции. И все-таки разница была, но я тогда еще был слишком молод, чтобы понять ее. Генерал Вейган пытался расколоть антифранцузский единый фронт сирийцев, обеспечивая зажиточным слоям населения широкие возможности экономической деятельности, чтобы подкупить их или по крайней мере удержать от участия в последовательной борьбе. Собственно говоря, методы генерала не были новы: так или иначе они практиковались империалистами и раньше и позднее, у пас и еще где-то. И очень успешными они тоже не были. Слишком сильно народ ненавидел захватчиков. А те, кто хотел заработать на сделке с оккупационными властями, очень быстро оказывались вне сирийского общества. Число вооруженных акций против врага росло.
Однажды вечером — мой брат, как обычно, когда наступили сумерки, исчез — я снова вышел из дома, надеясь увидеть что-нибудь волнующее, может быть, даже встретить его самого или его друзей. Переулки были окутаны глубокой тьмой. Мне хорошо был знаком каждый уголок Старого города. Казалось, даже кошки и собаки знали меня, потому что, попадаясь мне навстречу, они не издавали пи звука.
Вдруг тишину ночи разорвал сильный взрыв. Мне показалось, что я отчетливо почувствовал ударную волну. Хлопали ставни, с низких крыш скатывалась глина. Спустя мгновение снова наступила тишина. Но потом я услышал крики — это были французы. Кричало одновременно много людей; отдавались приказы. Раздался выстрел, потом еще и еще. Я знал уже наверняка: взрыв произошел в полицейском участке, где недавно были расквартированы французские солдаты, поскольку сирийским отрядам полиции, хотя ими командовали французские офицеры, больше не доверяли.
У меня бешено забилось сердце. Страх это был или волнение? Кто знает! Я почти не заметил, как начался дождь. Осторожно и неслышно — я ходил босиком — крался я вперед но направлению к полицейскому участку. Там все еще продолжалась перестрелка. Скоро я услышал тяжелую поступь сапог, подбитых гвоздями. Это могли быть только французы. Я еще сильнее прижался к стене в тени дома, прежде чем поползти дальше. Через несколько минут — я приближался к перекрестку двух переулков, а расстояние между домами не превышало здесь трех метров — мне показалось, что где-то совсем рядом дышит человек. Я не сразу различил в темноте несколько бочек, поставленных друг на друга. Может быть, за ними кто-то скрывался? Я боялся пошевелиться. Тяжелые шаги солдат приближались. Я затаил дыхание и еще глубже вжался в стену. Отряд французских солдат промчался в нескольких шагах от меня через перекресток; в темноте я не смог определить, сколько их было. Топот быстро удалялся. Снова стало тихо. Я уставился на бочки, стоявшие передо мной. Если там скрывался человек, то это мог быть только кто-нибудь из наших, сирийцев. Но я уже больше ничего не слышал. Может быть, мне все это только почудилось? Я медленно, на ощупь пробирался дальше. Осторожно я заглянул за бочки. Мое сердце остановилось: там лежал человек, одетый в галабийю. Он лежал неподвижно, и, казалось, жизнь оставила его. Когда я наклонился над ним, то с трудом смог сдержать крик: я узнал своего брата! Вся его одежда была запачкана кровью. В полном отчаянии, дрожащими пальцами я расстегнул на нем рубашку и попытался услышать биение сердца, но не услышал. Слезы хлынули V меня из глаз, я шептал ему на ухо всякие ласкательные имена, которые слышал, когда мать разговаривала с младшими братьями и сестрами. Я гладил его лицо. Вдруг он открыл глаза; он узнал меня и устало улыбнулся. «Я же запретил тебе…» — начал он… но у него не хватило сил.
