Генри Мортон - По библейским местам
Наконец мы услышали грохот замков и засовов; ворота открылись; и несколько мгновений спустя мы пожимали руки значительному количеству бледных молодых людей, потому что приветствовать нас выбежали именно молодые монахи. Их длинные волосы были скручены в узлы и спрятаны под головные уборы, а бледные щеки окаймляли еще не слишком густые и окладистые бороды, черные как вороново крыло. Наши машины мы оставили под стеной монастыря, выставив в качестве охранника бедуина, служившего при обители. Господин Валлинис вскинул на плечо ружье, и мы прошли во двор, залитый звездным светом. Он был заполнен белеными зданиями.
Мы прошли по узкой аллее, вправо и влево от которой тянулись щелевидные проходы. Одна сторона была залита светом звезд, другая находилась в глубокой тени. Над нами высились в ночном безмолвии белые башни и крыши, все на разном уровне. За воротами стояла старинная пушка с деревянным лафетом; белый кот возник из темноты и пересек нам путь. Тишину нарушал лишь звук наших шагов. Я почувствовал аромат благовоний и понял, что мы проходим мимо церкви — церкви, построенной при Юстиниане; затем мы поднялись по каменным ступеням и оказались на открытом пространстве. Повернув налево, мы прошли наверх по деревянной лестнице к наружной галерее, которая напомнила мне трактир «Нью Инн» в Глостере. Сопровождавший нас монах постучал в дверь, и я вступил в маленькую комнату, освещенную желтым светом лампы; архиепископ Синайский сидел за письменным столом.
Кроме него, в комнате находились четверо старейшин монастыря, крупных чернобородых мужчин со смуглыми суровыми лицами — такие можно встретить у крестьян, что живут в окрестностях Дельф. Когда мы вошли, они встали. Архиепископ приветствовал меня и поинтересовался, как дорога и сколько времени заняло у нас путешествие. Когда я сказал, что мы провели некоторое время в Абу-Зениме, он погладил окладистую бороду рукой, на которой был перстень, свидетельствовавший о его сане, и понимающе кивнул, заметив, что сам доехал до монастыря от Суэца за один день. Я выразил восхищение мастерством его шофера, и все закивали головами и одобрительно заулыбались. Вошел послушник со стаканами араки, которую монахи делают из фиников, а также с блюдцами джема. После недолгой вежливой беседы мне показали мою комнату, расположенную в трех дверях от деревянной галереи. Прежде чем войти в нее, я обернулся, чтобы бросить взгляд на сгрудившиеся внизу здания, превратившиеся в чередование светлых и темных пятен. Вокруг монастыря, насколько хватало глаз, высилось кольцо таинственных гор, подпирающих звездное небо.
Комната оказалась простой, но плотно заставленной. Старинная железная кровать с балдахином, завешанная кружевным пологом и противомоскитной сеткой, занимала большую часть пространства; кроме того, там стояли два стула, столик с мраморной столешницей и умывальник с двумя жестяными кувшинами холодной воды. Единственная картина на стене — икона Мадонны в деревянной рамке, а перед образом виднелась веточка базилика на крошечной полке. Внешняя стена комнаты принадлежала крепости Юстиниана, из маленького окошка, пробитого в мощной кладке, виден был первый двор, у ворот, выше — кипарисы, а дальше — горы. Потолок моей комнаты был выкрашен в зеленый цвет, вероятно, где-то году в 1860-м монахом, который решил проявить знакомство с современной цветочной декорацией; на потолке красовался довольно симпатичный венок.
Возле кровати находился экземпляр монастырских правил на греческом, арабском, французском и английском языках. Из этого текста я узнал, что монахи обязаны действовать на прочной финансовой основе.
Каждый посетитель, желающий остановиться на ночь в монастыре, должен заплатить за еду и размещение по одному египетскому фунту в день, или без еды по половине фунта в день.
За ночлег вне монастыря (в шатре, который посетитель привез с собой) он должен заплатить 25 пиастров в качестве платы за вход в монастырь.
Любое лицо, посещающее гору Десяти заповедей и гору Святой Екатерины, должны отправляться туда в сопровождении монаха, плата составляет 25 пиастров за верблюда до горы Десяти заповедей, 30 пиастров за верблюда до горы Святой Екатерины и сверх того 50 пиастров сопровождающему монаху.
Похоже, времена сильно изменились с тех пор, как ученые впервые попали в библиотеку этого монастыря и целыми охапками увозили отсюда древние рукописи. Сегодня монастырь требует плату в два золотых франка за фотокопию одной страницы рукописи, а тот, кто желает работать в библиотеке, должен для начала заплатить пять фунтов за разрешение.
Я прошел по галерее и узнал, что господин Валлинис поселился в менее украшенной комнате в конце прохода, а Юсуф устроился в кухне для гостей, невероятном сооружении, пристроенном к стене Юстиниана. Как все хорошие повара, он горько жаловался на отвратительную, непривычную плиту. Казалось, у него просто сердце разрывается от того, что я попросил сварить пару яиц. Вскоре после ужина я устроился под своим пышным балдахином и попытался уснуть. Некоторое время я читал при свете двух свечей, но несколько раз вставал и, приоткрыв дверь, выглядывал наружу, чтобы убедиться: все это не сон, я действительно нахожусь в монастыре на горе Синай, безмолвном, белом, озаренном звездным сиянием.
Меня разбудил глухой, насыщенный звук. Было еще темно. Когда я взглянул на часы, они показывали три. Звук — так-так-так-так, одна длинная нота, три коротких, — словно гигантский дятел вдруг посреди ночи взялся за работу. Я на цыпочках подошел к двери и выглянул наружу. В тени, внизу, можно было различить фигуру монаха, ударяющего в семантрон — длинную деревянную доску; такие используются в греческой церкви с древнейших времен для того, чтобы созывать монахов на молитву; их подвешивают на цепях и ударяют деревянным молотком. В зависимости от того, в какую часть доски приходится удар, возникает разный звук.
Настойчивое стаккато, не похожее ни на гонг, ни на барабан, состоявшее из непривычных уху звуков, далеко разносилось в ночном воздухе, казалось, достигало окрестных гор, создавая поразительно торжественную атмосферу, — в нем ощущалось нечто древнее, словно это был неизменный голос самого монастыря, созывающий братию на молитву, как в эпоху императора Юстиниана.
Я отправился спать, но вскоре снова проснулся, на сей раз из-за жизнерадостного колокольного звона, разносившегося над монастырем. День начался рано. Некоторое время я лежал, прислушиваясь к необычному ритму греческого колокольного звона:
Линн-тоу, линн-тоу, линн-линн-тоу,Линн-линн-тоу, линн-тоу,Линн-линн-тоу, линн-тоу.
Я открыл дверь и увидел молодого монаха на колокольне, почти на уровне моей галереи; в каждой руке у него было по веревке. Два колокола раскачивались, издавая триумфальный призыв, разносившийся над монастырем, над безжизненной равниной Эль-Раха и вверх по склонам великих гор, еще погруженных в тень, несмотря на то что солнце уже взошло. Под колокольный звон монахи покидали кельи и шли к церкви. Я видел, как они поднимаются и спускаются по лестницам, огибают длинные открытые коридоры и галереи и успевают к точно установленному времени войти в юстиниановскую церковь, фундамент которой лежит ниже современной мостовой.
6В дневном свете монастырь выглядел еще больше похожим на крепость. Наверное, его можно сравнить с миниатюрным средневековым городом — извилистые улицы, тесные скопления домов разной высоты и стиля, невероятно запутанная планировка (сказывались века перестроек внутри ограниченного пространства).
Вокруг всей внешней стены монастыря идет смотровая галерея, достигающая в среднем груди человека, у амбразур по-прежнему стоят несколько древних пушек того же типа, что я видел в садах отставных военных; их можно направить на горы. Полагаю, эти приземистые, грозные на вид орудия палят по праздничным дням, когда к звону колоколов и глухим ударам семантрона добавляют салют в стиле XVIII века.
Пока я завтракал в одной из комнат на галерее, пять или шесть котов разных мастей, среди которых не было двух похожих, подобрались поближе и выжидающе прохаживались возле двери. Они кидались на любые кусочки съестного, которые им бросали, но мгновенно исчезли, как настоящие ведьмы, когда я попытался заманить их внутрь комнаты. Если вы вообразите кошку, которая могла бы вписаться в столь плебейское сообщество, как стая или стадо, то я бы сказал, что коты Синая живут стаей, поскольку эти животные в монастыре повсюду: эти коты не знают угрозы со стороны собак, но не ведают радости есть рыбу, понятия не имеют о наслаждении, которое способны принести мисочка молока или уютное тепло камина. Котята — единственные юные существа, оживляющие это место своей красотой, а кошки-матери — единственные представительницы женского пола, когда-либо обитавшие в этом монастыре. Кошки Синая, как и их собратья в Лондоне, отдают явное предпочтение бесконечному и многоуровневому пространству крыш. Ловкий кот способен пройти по кровлям из конца в конец монастыря, а для тех, кто любит карабкаться по черепице, здесь просто сплошное изобилие. Но у котов Синая есть своя работа: они избавляют монахов от крыс и змей.
