Анджей Стасюк - На пути в Бабадаг
Да, мне следует отправиться в эту деревню на отшибе и там остаться. Есть такое место в нашей стране, но мне пришлось ехать дальше, чтобы до темноты поспеть в Солец. Так я планировал. Я ни разу там не был. Видел однажды фотографию. На ней был изображен кинотеатр. Вход зарастал травой. В витрине висели какие-то лохмотья. Небо было в тучах. На заднем плане стояла деревянная деревенская халупа. Кинотеатр назывался просто «Кинотеатр». Так гласила надпись на фронтоне. Рядом росла верба. Кино давно не крутили, и не было ни души. Внутри в темноте гнили кресла. Я пытался представить пейзаж вокруг кинотеатра. Бывают фотографии и места, которые не дают покоя, хотя на них ничего нет. Этот кинотеатр на снимке был словно воспоминание о временах, когда вещам хватало простейших названий. Фронтон поднимался плавной дугой, в самый раз, чтобы на нем уместились простые буквы. Одиночество и заброшенность носились в кадре, точно холодный ветер. Поэтому именно туда я ехал в середине февраля — остатки снега на Полях и это пронзительное чувство, что где-то между Сулевом, Солецом и деревней «на отшибе» время словно бы замерло или вовсе испарилось, как воздух или сон, и перестало отделять нас от самого далекого детства. Может, даже от того, что было еще раньше. Потому я и отправился туда, в эту бренность материи, в преходящесть вещей. С шоссе номер 777 я свернул направо, и началось пустое пространство, и земля слегка приподнялась, вроде равнина, но едешь в гору, все ближе к небу, но словно во влажном сне, когда никак не удается достичь цели или сбежать. Таков был мой путь к этому Солецу: через пейзаж, желающий оставить тебя в дураках, и в результате созерцания черно-белой фотографии.
Солец напоминал Соколов Подляский тридцатилетней давности и Хуси восемь месяцев назад. Солец напоминал очередного кандидата в столицы моей части континента. Я не хотел останавливаться, не хотел выходить, потому что боялся, как бы все это не исчезло — таким оно было непрочным, таким хрупким и, по сути, невзаправдашним. За храмом на холме все уже заканчивалось, и я тоже повернул. Лошади ходили без привязи посреди этой деревни. У них была длинная спутанная зимняя шерсть. Я подумал, что приеду сюда перед смертью, приеду, когда мне уже расхочется жить. Тут никто не заметит, что я обессилел.
Ночами стану просиживать в кинотеатре и смотреть призраки фильмов всех минувших лет. Хорошая смерть должна немного напоминать жизнь. Быть как сон или фильм. Так обстоят дела в этой части континента, где реальность похожа на загробный мир. Наверное, затем, чтобы люди меньше боялись смерти и умирали с меньшими сожалениями.
Я остановился лишь у кинотеатра. Выглядел он так же, как на фотографии. Существуя и не существуя одновременно. Не до конца умерший и уже не совсем живой. Словно материя подражала миру духов. Возможно, он был даже более мертв, чем на фотографии. Опускался вечер, и в воздухе пахло заморозками. Я мог представить, как в его темном нутре мороз сковывает прозрачные картины из старых фильмов. Да, есть такие места, где тебя охватывает уверенность, будто за ними стоит нечто, будто они что-то заслоняют, что-то скрывают, но мы беспомощны, слишком глупы, слишком трусливы, а может, недостаточно стары, чтобы знать, как перебраться на ту сторону. Я стоял там, как идиот, мерз и воображал, как открываются покосившиеся двустворчатые двери, я вхожу, а дальше — искомый тоннель, в конце которого свет, а там просто-напросто начинается деревня, название которой переводится как «на отшибе», Солец, Сулев, Хуси, Любенице, и проходит железная дорога от Стружи до Тарнова, и едут красные вагоны из Кошице, и там есть все, что уже было, но более прочно, несокрушимо и бесконечно, и есть там даже та суббота пару дней назад, когда мы ехали по долине Хорнада, вновь мимо подножья воздушной цыганской деревни, но на этот раз чудеса совершались внизу, на плоском выгоне, между шоссе на высоком берегу и рекой. Была оттепель, и, наверное, вся сельская детвора высыпала на это поле. Огромная снежная крепость уступала под безжалостным натиском. Поваленные башни, искрошенные стены, защитникам уже негде было прятаться. Но кроме этой угасавшей баталии я увидел еще кое-что. По всему лугу размером с несколько футбольных полей были разбросаны огромные снежные шары. Дети катали их, пока им хватало сил, а потом бросали, чтобы приняться за новые. Некоторые достигали метра в диаметре. Их лежало там больше десятка. Казалось, они упали с неба. Это было красиво и нереально. Между ними сновали разноцветные детские фигурки в круговом неисчерпаемом движении. Не было ничего более живого во всей округе, на которую отбрасывал тень огромный металлургический завод. Я поехал туда. Из ворот выходили мужчины, человек десять. Они шли тяжелым утомленным шагом, серые, как дым, печальные, как все Кромпахи разом взятые, и трагические, как закат пролетариата. А цыганские дети преобразовывали энергию в снежные шары, которые через день-другой растопит солнце и превратит в воду, а потом в реку Хорнад, стекающую по сложной сети рукавов и бассейнов в Черное море, к которому у словацкого государства и доступа-то нет.
А потом, где-то дальше, в деревне близ Сабинова, в одном хозяйстве забивали свиней. На заборе из черной металлической сетки висели куски мяса. В этом серо-белом пейзаже оттепели мясо пламенело, словно костер. И дом, и дорога, и небо, и снующие люди, и остальная деревня с бдительно семенящими дворняжками, все, насколько глаз хватало, тонуло в буром тумане и было бесцветно, и только эти куски мяса излучали сияние жестокости. Сквозь стекло машины я чувствовал тепло красных шматов. В этой словацкой сонливости, в этой неподвижности, в этой покойной печали моих краев совершалась резня. Никто не пытался скрыть непристойность смерти. Псы и детвора глядели на взмахи ножей, на внутренности в тазах и ведрах, на кровь. Все происходило, как тысячу лет назад. Ничего не изменилось. Опускались сумерки.
На пограничном переходе в Конечной горел красный свет. Пришлось подождать несколько минут. В полумраке кто-то шевельнулся, подошел к стойке, где ставили штемпели, что-то нажал, зажегся зеленый свет, и шлагбаум поднялся. Внутри сидел только поляк. Словакам было все равно, кто покидает их страну. «Откуда возвращаетесь?» «Когда выехали?» «Через какой пункт?» Я смотрел, как паспорт проезжает через щель датчика. «Здесь и сегодня», — ответил я. У таможенников открылось окошко. «Что-то везете?» — «Все в порядке». Лица я не видел, только жест — проезжайте. У меня не было ощущения, что я откуда-то возвращаюсь. Сразу за поворотом, в деревне, опустился туман.
Примечания
1
