Венеция. Под кожей города любви - Бидиша
— Это трудно? — переспрашивает он с тревогой.
— Да. В смысле, трудно, конечно, но совсем просто, если есть талант.
— А! Я понял.
Список вопросов исчерпан, словарный запас тоже, у меня нет ни малейших соображений относительно того, в каком направлении продолжать сей глубокомысленный разговор, так что какое-то время (продолжительное) сижу молча и тихо скриплю зубами.
— А как продвигается твоя работа? — задает вопрос Эммануэле.
— О! Все в порядке. Нормально.
Честно говоря, работа идет со скрипом. Мне кажется, она так никогда и не будет завершена. И чем больше я корплю над ней, тем больше крепнет во мне это чувство.
— Ты закончила? — спрашивает Эммануэле.
— Почти. Еще предстоит все редактировать, проверять. И потом, — вздыхаю я, — давай я скажу это по-английски: иногда я думаю, что все, что я написала, никому не интересно. Просто пересказываю какие-то разговоры — даже не разговоры, все это слова, бессмысленные слова…
— Болтовня. — Он понимает меня с полуслова.
Мы снова погружаемся в молчание.
— Мне сегодня трудно разговаривать, — извиняюсь я, — слишком долго сидела взаперти.
И все же нам удается поддерживать вполне пристойную беседу, которая не гаснет благодаря доброй воле и тяжким лингвистическим усилиям обеих сторон.
— Я допил свой «шприц», — сообщает Эммануэле через некоторое время с комичными интонациями алкоголика.
Я улыбаюсь, мне определенно нравится, как мы проводим время.
— А что теперь? — спрашиваю я.
— Белое вино, но я же не могу пить, если ты не будешь. Что бы ты хотела?
— Ой, нет… А, ладно, давай. Красное вино.
— Красное вино! Превосходный выбор. Сиди здесь, я сейчас все принесу.
Я откидываюсь к стене, потягиваюсь и наблюдаю, как он делает заказ.
Напитки на столе, мы пробуем.
— Вино хорошее? — интересуется Эммануэле.
— Очень хорошее. И мой итальянский, кажется, тоже стал лучше. У нас с тобой одинаковые туфли, — мрачно замечаю я.
— Точно, вот это да! Я помешан на обуви. Я всегда ищу туфли без толстых подметок.
— Чтобы они не были тяжеловесные, как корабли, — соглашаюсь я. — А я всегда пытаюсь найти такие, чтобы были в мужском стиле, но при этом женские. В магазинах они редко бывают, хоть на заказ делай.
— Знаешь, сколько сейчас времени?
— Сколько же? — мурлычу я.
— Уже открылся бар «Postali». Может, нам пойти туда и повторить?
Я широко улыбаюсь, радуясь не перспективе выпить, а обаянию и непринужденности этого парня.
Мы одновременно встаем и идем расплачиваться. Эммануэле не дает мне заплатить свою долю, смеясь, он отпихивает меня локтем от стойки. Снова, как раньше в «Do Forni», я отмечаю, что он силен физически. Владелец бара наблюдает за нами со скупой улыбкой — не то чтобы понимающей, а скорее похожей на гримасу скучающего, все повидавшего человека: plus ça change[32]…
Выходим на улицу в прохладную безлюдную тьму и направляемся к «Postali». Бар почти пуст. Седовласый сексапильный хозяин, Роберто, приветствует нас обоих как давнишних знакомых. Эммануэле, не изменяя себе, снова выбирает белое вино, я — красное, «Рефоско». Мы усаживаемся на веранде друг против друга в одинаковой позе: сутулясь и опираясь одним локтем о балюстраду канала. Сбоку от нас мягко толкаются лодки. Наш столик точно напротив двери — чувствуя, что по канонам фэн-шуй я незащищена, выставляю между собой и дверью пустой стул.
— За моего воображаемого друга, — объясняю я и поднимаю бокал, адресуясь к пустому стулу.
— Смотри-ка, а ты здорово заговорила по-итальянски, — замечает Эммануэле.
— Но я не умею говорить в прошлом и будущем. Только в настоящем.
— Это же отличный принцип!
— Да, очень буддистский принцип, — соглашаюсь я.
— Двигаться по жизни, постоянно пребывая в моменте настоящего, который не затмевается памятью о прошлом и не искажается надеждами или тревогами о будущем. Это идеальный образ жизни.
Мы смеемся, потом наступает молчание — ленивое, полное взаимопонимания.
Я говорю, что уже заказала билет домой.
— Это правда, что человек влюбляется в место как раз тогда, когда подходит время уезжать? — спрашивает он.
— Может быть… — Я держу ухо востро, отвечаю осторожно. — Но есть еще кое-что. Я не сумею объяснить это по-итальянски, скажу медленно по-английски: я думала, что, когда приеду в Венецию, здесь может случиться всё.
Медленный кивок, он отвечает не сразу:
— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Когда я ездил в Париж, у меня было такое же чувство. Но единственное, что со мной случилось там, — меня ограбили в Марэ[33] в пять часов утра. Это было у банкомата. Банкомат выдал мне деньги, я повернулся, и рядом тут же возник парень с ножом, упер лезвие мне в горло и велел отдавать деньги. Я сказал: «Пожалуйста! Милости прошу!» — и он ушел. Меня потом трясло…
Я сижу, прижав руку к губам, брови сдвинуты в сопереживании. Подвергся вооруженному нападению, ограблен в районе с дурной репутацией: что может быть страшнее для яппи.
— Урок, который я извлек: не лелеять никаких надежд, — вздыхает Эммануэле.
— Но это нелегко. Как можно не рисовать себе радужные картины, когда собираешься в другое место?.. Как твое вино?
Он морщит нос:
— Так себе. А у тебя?
— Так себе.
Мы снова погружаемся в объединяющее молчание, я переосмысливаю то, что только что говорила. Мне хотелось каких-то лирических сцен, и молчание как раз соответствует моменту, понимаю я.
— Скажи, Эммануэле, у тебя есть девушка?
На его лице мгновенно появляется огорченное, даже оскорбленное выражение — настоящая трагическая маска.
— Нет, — сетует он. — Нет девушки.
— Отчего же это?
— Потому что она меня бросила! — Голос его абсолютно серьезен, только горький смешок и колючий взор, устремленный на канал.
— Почему? Ты ведь не stronzo? — спрашиваю я вроде бы в шутку, а на самом деле серьезно.
— Нет… нет, я не stronzo, — мягко отвечает он.
Мгновенно меняется поза, теперь он нависает над столом, челюсти плотно сжаты, на губах зловещая улыбка. Глубоко запустив руки в шевелюру, он пытается вырвать сразу все волосы с корнем. Я как зачарованная наблюдаю за этими судорогами.
Эммануэле продолжает:
— Она оставила меня, потому что у нее психологический кризис и потому что она не очень умна… Нет, так нельзя сказать, это вранье… Просто она хотела какое-то время побыть со мной врозь…
— А когда она тебя оставила? — зондирую я, вспомнив, что говорила Тициана.
— В начале лета, — отвечает Эммануэле с ироничной усмешкой.
— Идеальное время, — отвечаю я в тон.
— Но, если честно, отношения мне всегда очень трудно даются, — признается он. — Было… несколько эпизодов… но меня
