Джереми Паксман - Англия: Портрет народа
В этой арийской стране чудес Фрай начал выяснять, подходят ли английские бойскауты для выполнения поставленной задачи. Впечатлило его и то, что в отличие от Англии с ее школами и университетами, клубами и добровольными организациями у немцев все было под контролем рейхсминистерства культуры и подход к делу получался куда более серьезный. Встретившись наконец с Гитлером, этот великий герой английского спорта поздоровался с ним нацистским приветствием, говорил с ним час с четвертью, безропотно принял нацистский подход к «еврейской проблеме» и сделал вывод, что в этом «великом человеке» есть «врожденное достоинство», что он «выглядит свежо и подтянуто», «заметно насторожен» и «спокоен и вежлив». Книга написана в 1939 году. В заключение восхваления нацистской Германии Фрай говорит, что «таковы были мои впечатления и заключения, когда я последний раз видел герра Адольфа Гитлера. Что бы ни произошло после того, я не вижу причин отказываться от них».
В своих симпатиях к фашизму Фрай был совсем не одинок среди состоятельных англичан. Возможно, несправедливо осуждать спортсмена за то, что он не разбирается в политике. Но в том и заключается суть Породы, что чувство справедливой игры и спортивное благородство якобы должны воспитывать в них качества характера, с которыми они могли вести за собой народ. Еще о Ч. Б. Фрае следует упомянуть, что хоть он и изображал из себя джентльмена-любителя, способом поддержания иллюзии, что играет в игру лишь для удовольствия, ему служила журналистская деятельность. Порода дело хорошее, если, как у Дерека Вейна, «достаточно средств, чтобы избежать необходимости работать». Для любого, кто жил в реальном мире, принадлежать к Породе было невозможно.
«Сам я не джентльмен, — признался как-то писатель Саймон Рейвен. — У меня нет чувства долга. Я пользуюсь привилегиями и доволен этим: но вытекающих из этого обязательств я склонен избегать или даже полностью их игнорировать». Таким стало послевоенное отношение к викторианскому идеалу — больше от Флэшмана, чем от Тома Брауна — героев романа Томаса Хьюза. И все же в Саймоне Рейвене глубоко сидит нечто от английского джентльмена. Умный и образованный, прекрасный игрок в крикет, симпатичный и пользовавшийся популярностью в школе, Рейвен в юности, должно быть, смотрелся этаким Аполлоном во фланелевом костюме, будущим членом Породы. Но его подвело слишком сильное воображение и слишком слабая самодисциплина.
К тридцати годам в жизни Рейвена произошло одно за другим немало событий. Он получил высшую стипендию 1941 года в школе Чартерхаус, но спустя четыре года был исключен оттуда за «обычную вещь» (гомосексуальное поведение); ему дали стипендию в Кембридже и даже пригласили поучаствовать в конкурсе на ученую должность, но он лишь оставил за собой целый шквал долгов; поступив офицером в Королевский Шропширский полк легкой пехоты, он постарался уйти из армии, прежде чем букмекеры смогли подать на него в военный трибунал за неоплаченные чеки. Свое отрицательное отношение к браку и детям он обосновывал тем, что «на детей уходят деньги, которые можно с большей пользой потратить на высококачественные удовольствия для себя», но случилось так, что у него родился сын, и в результате его брак оказался обречен. Когда однажды остро нуждавшаяся в деньгах мать ребенка послала Рейвену телеграмму «ПРИШЛИ ДЕНЕГ. ЖЕНА И РЕБЕНОК УМИРАЮТ С ГОЛОДУ», он якобы телеграфировал в ответ: «ИЗВИНИ ДЕНЕГ НЕТ. ПРЕДЛАГАЮ СЪЕСТЬ РЕБЕНКА».
По меркам английского джентльмена поведение Рейвена следовало бы классифицировать как хамское или того хуже. Он сказал однажды, что слишком интеллигентен, чтобы не быть мерзавцем. И что у него, как у всякого мерзавца, воинский чин капитана. И все же он был настолько уверен, что с идеалом покончено, что в 1960 году писал:
«Традиционного джентльмена, то есть человека, чья жизнь основана на правде, чести и обязательстве, свели в могилу определенные проявления враждебного давления со стороны общества, главные из которых — зависть и материализм. Под этим давлением ему пришлось или забыть о своих стандартах превосходства, или, если он не отказался от них, признать, что они — никому не нужный анахронизм, объект в лучшем случае насмешки, а в худшем — ненависти».
Есть нечто довольно забавное в том, с каким абсолютным хладнокровием Рейвен произносит надгробную речь по английскому джентльмену, словно идеал — вещь настолько хрупкая, что его можно запросто уничтожить «враждебным давлением со стороны общества, завистью и материализмом». Но даже если мы расходимся относительно причин, джентльмена действительно свели в могилу, это стало общепринятой истиной. Приводимые в поддержку этого довода свидетельства варьируются от роста супружеских измен до того, что в лондонском Сити уже больше верят, что «мое слово — моя гарантия».
Саймон Рейвен прибыл на ланч с пунктуальностью джентльмена, ровно в двенадцать тридцать, и тут же, извинившись, отправился искать уборную. «Проблема с кишечником. Досадная вещь». Высокий, чуть неопрятный, в клубном галстуке, не дававшем разойтись воротнику рубашки без верхней пуговицы, в твидовом пиджаке, он выглядит как человек, годами живущий в меблированных комнатах, этакий, может быть, раздражительный учитель начальной школы на пенсии. Оказалось, что я не так уж далек от истины: большую часть писательской карьеры он провел в одном из домов в Диле, в графстве Кент, который снял для него издатель, выплачивавший ему гонорар понедельно: единственный способ что-то получить от этого автора. В результате появилась серия весьма занимательных романов «Милостыня для забвения» объемом в миллион слов.
Характерным оказался ответ на просьбу поговорить с ним о судьбе английского джентльмена: «Как вы знаете, давать интервью — дело утомительное и изматывающее. Но, если вы пригласите меня на ланч где-нибудь в очень изысканном и спокойном месте, то можно и встретиться». В ответ я предложил ресторан «Каприз» в районе Сент-Джеймс. Далее последовала целая серия почтовых открыток с тремя-четырьмя нацарапанными словами на обороте. «На «Каприз» согласен. Какого числа?» — «В среду, согласен. 12:30?» — «Хорошо, 12:30».
«Сто лет здесь не был», — говорит он, заказав «Кампари» с содовой. В окружении жен банкиров и более состоятельных политиков-консерваторов, которые здесь теперь обосновались, он смотрится довольно убого.
В данном случае, как и многие другие, от кого можно было бы ожидать какой-то конкретики о том, что присуще англичанам (ведь, в конце концов, все его романы о том, как англичане ко всему относятся и как они ведут себя), Рейвен проявил поразительную неуверенность относительно сути национального менталитета. «Думаю, очень важен крикет» — вот примерно этого и удалось добиться. Но он прав. Именно из-за того, что в душе англичанам больше интересны игры, чем что-либо еще, крикет — это на сто процентов английский спорт. Побывав в Индии на Кубке мира 1996 года, Роберт Уиндер был поражен тем, как по-разному реагируют соревнующиеся народы:
