Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев
Морок странной красоты, изменивший природу, легко уживается с деталями повседневности – светофором, качелями, фонарем на мосту, уличным кафе, пешеходным переходом.
Кто-то из коллег удачно сравнил живопись Максимычева с электросваркой – в ней действительно есть сверкающее, изжигающее начало. Художник берется, казалось бы, за самые мирные, прогулочные и безоблачные мотивы (парк, городская площадь, весенний день), но свежести в них нет, как нет и уюта, ренуаровской легкости.
Такое ощущение, что сам автор хочет все исчеркать – вернее, не хочет, а так получается, так карта легла, такой сумбур на душе.
Привычная реальность проваливается и тонет, однако Максимычев не декадент, не мистик. Скорее он бежит от художественного осознания своей «ненормальности» в сторону скородельных пленэров, но в лучших работах художник проговаривается.
На автопортрете он изобразил себя с заломленными руками и пустым, отсутствующим взглядом зомби. Пространство картины насквозь пронизано лучистыми «демонами». Сам взмах руки выражает одновременно и силу, и беспомощность. Со всех сторон наползает черный цвет.
Невольно вспоминается гоголевский «Вий»: «Панночка смотрела закрытыми глазами».
3
Александр Климохин, художник:
– Максимычев был оригинальный тип. Я не могу его стройный портрет сложить. Его интересовали необычные ситуации – очутиться в чужом городе, пойти в ближайший клуб, сказать: «Я художник, вам чего-нибудь не нужно?» – «Давай, художник, – молодец, что приехал!» Неделю там пожил, неделю здесь… Шабашки, халтуры – по колхозам, совхозам, такая жизнь – растрепанная, романтичная, не слишком обязывающая. Жене непросто было. Он свободу любил.
– Были у него в живописи ориентиры из признанных мастеров?
– Вряд ли. Я не помню, чтоб у него даже книги или альбомы по искусству стояли, он их и не смотрел никогда. Без них подпитывался. У него в голове было что-то свое – необъяснимое; он сам не понимал.
– Что в его творчестве для вас является наиболее ценным?
– Экспрессия, неудержимость. Лучший период у него был в восьмидесятых–девяностых. Но были паузы – по известной болезни, кувыркания всякие: лет на пять, к примеру.
4
Дело не в алкоголе, не только в нем.
Дело в том, что человеку негде развернуться.
Навязчивый образ в его картинах – уродливо обрезанные городские тополя, буйно заросшие шквалом новых побегов, которые упрямо тянутся вкривь и вкось, вопреки всем заботам обкорнать их как надо. Какие-то монстры, а не деревья. Но оттого и интересно на них смотреть.
У Максимычева случались черные периоды, когда он полностью разрушал себя. С его стороны это каждый раз было микросамоубийство, но организм от природы был выносливый – художник очухивался и наверстывал снова. Работоспособность у него была бешеная.
Свою манеру он нашел довольно рано, приемы наработал и дальше на них ехал, как Емеля на печи, – получится, не получится, по русской поговорке – куда кривая вывезет.
В Рембрандты не метил, делал, что умел и что было ему близко. Лень? Незадачливость?
У Максимычева нет сюжетов с глубокими философскими подтекстами, но в основе своей они не такие односложные и прямолинейные, какими кажутся на первый взгляд. В них есть накал, неподдельная пульсация, какой-то сдвиг, будоражащий сознание, возможно бессмысленный, как буря в стакане (и поэтому болезненный), но эффектный и искренний.
Он правда хотел заглянуть за горизонт, и если картина ему удавалась, то стенки стакана лопались, как стены тюрьмы, и автор парил над нашими головами. И своей собственной.
5
Елена Белянина, искусствовед (из статьи «Живописец Николай Максимычев»):
«Визуальный мир в исполнении Максимычева редко остается гармоничным; для него характерно конфликтное, метафорическое, а порой и фантасмагорическое восприятие окружающего…
Портреты, созданные художником, выразительны, экспрессивны, но немногочисленны. Хотя начинал Николай Максимычев именно как портретист, окончив Ивановское художественное училище с дипломной работой „Валяй, ваяй!“, групповым портретом сплавщиков…
Особое место в творчестве Максимычева занимает жанр ню, хотя завершенных картин с обнаженной натурой у художника немного… В отдельных эскизах Максимычев доводит женский образ до ведьмовского, инфернального. Подчеркивая линии распущенных волос, усиливая мрачное звучание фона, художник смещает смысловые акценты; мистическое начало начинает доминировать над соблазнительностью, а натурщица превращается в обнаженную Маргариту».
6
Валерий Бахарев, художник:
– Я познакомился с Максимычевым в семьдесят третьем году. Выхожу из училища – он меня встречает, а волосы у него черные, с синим отливом, почти фиолетовые – откуда такой взялся? Пьяный-препьяный, и спрашивает меня: «Ты из училища?» – «Ну да», – говорю, а я был молодой, и он, видимо, решил, что я один из студентов. «А ты знаешь, кто с тобой сейчас говорит? Я первый авангардист в этом городе! Больше никого нет! Один я! Дай мне три рубля». А тогда бутылка водки стоила 2,86.
Потом мы с ним встретились, уже познакомились, я ему напомнил про нашу встречу. Он: «Нет, не помню – не было такого!»
Но он был художник… Черный цвет его испортил. Любовь к черному была в нем как природный изъян – не позволила раскрыться, перейти на новый уровень. Ему говорили: «Замени ты хоть на синий, ну или желтый», – а он не мог, упрямый был очень – ему хоть кол на голове теши.
И ему всегда было важно всучить – даже не продать, а именно всучить, – чтобы были деньги.
Потом мы с ним вместе в Германию поехали с группой художников, и из всей нашей группы этюдники с собой взяли только он и я, остальные просто отдыхать поехали. Я там пять картин нарисовал, и он пять картин нарисовал, но ему продать обязательно надо было, и он бегал, предлагал в комиссионки, куда угодно, по каким-то магазинам, а языка не знает: ни немецкого, ни английского, – все на пальцах объяснял, как-то выкручивался.
Он иногда косил под простачка, а так-то на деле практичный был, хитрый. Я его спрашиваю: «Зачем тебе деньги?» А у него дочка на скрипке играть училась, и он ей из Германии смычок хотел привезти – тоже бегал, искал, где купить, достать, и опять все на пальцах.
Ему кто-то посоветовал: чтобы картины лучше продавались, надо их якобы интересней подписывать, с претензией на значительность – не убогую закорючку в углу поставить, а размашисто, остро: Николя Максимычев – латинскими буквами. На следующий день я прихожу, а у него на всех холстах – Николя Максимычев.
Жена его держала, не давала спиться… И, может, поэтому и был черный цвет,
