Анджей Стасюк - На пути в Бабадаг
Назавтра появился Митка. Он присел к нам за столик в баре под зонтиками. Лет шестидесяти, допотопные штаны от костюмной пары, резиновые шлепанцы на босу ногу, какая-то рубашенция. Он словно явился сюда прямо с болот, из камышовых зарослей. Пил одно пиво за другим и жаловался, что с тех пор, как врачи что-то ему вырезали, он больше не может пить водку. Митка говорил по-русски, но официанток подзывал по-румынски. Его каждый вечер поили в гостинице, бесплатно. Иногда он приносил на гостиничную кухню барана или поросенка. Хозяин шел на все это, потому что хотел купить у Митки землю, чтобы расширить бизнес. Дело в том, что Митка был его соседом. Вокруг шатались коровы и свиньи. Этого добра у Митки было великое множество. В поисках жратвы скотина бродила где попало — среди болот и песков, протянувшихся вдоль рукава Святого Георгия.
В сумерках мы пошли взглянуть на хозяйство Митки. Оно оказалось большим и плоским. Напоминало лабиринт, составленный из оград, проходов, заборов, полуоткрытых коровников и хлевов под камышовой крышей. Нигде ни огонька, никакого освещения, ни лампочки, ничего. Сверху простиралось лучистое, фосфоресцирующее небо, но здесь темнота уже сгустилась, пропитанная запахом животных и продуктов жизнедеятельности. Свиньи обступили Митку, словно домашние собаки. В закоулках что-то похрюкивало, постанывало, переваривало пищу и урчало, из углов тянуло звериным теплом, словно в недрах хозяйства устраивалось на ночлег какое-то огромное вечное существо.
Только в избе Митки было светлее. Под низким потолком горела слабая лампочка. В длинном и узком помещении стояло самое необходимое: постель, шкафчик с посудой, стол и больше ничего. Митка исчез за маленькой дверью и через мгновение появился с двустволкой. Ружье было старое, из-под воронения просвечивал металл. Он сказал, что разрешает нам пострелять, надо только заплатить за патроны. Была уже ночь и я решил, что это дурацкая затея. Сказал, что, может, в другой раз. Митка немного погрустнел и положил оружие на постель. На стене висела маленькая размытая черно-белая фотография. Изображенный на ней мужчина кого-то напоминал, но я засомневался, потому что снимок был старый. Я спросил у Митки. «Да, это Чаушеску», — ответил тот с улыбкой. Он был доволен, что я узнал вождя. И, словно в продолжение фотографической темы и всей мизансцены, достал из ящика фото покойной жены.
Такой вот Митка. Обожает диктатора, вспоминает жену и не прочь пострелять в потемках. Он улегся спать рядом со своим ружьем. Позади его хозяйства не было ничего, ни дворов, ни людей. Я даже не знаю, все ли его животные возвращались на ночь в загоны. Да и знал ли он, сколько их, пересчитывал ли когда-нибудь? В полукилометре отсюда резвилась фирма «Коти», женщины в бикини сновали вокруг бассйна, а мужики напоминали итальянских любовников в белых штанах. Небольшой жилистый старик спал как младенец. Я фантазировал, что он видит во сне своих коров, свиней, кур и собак, что они окружают его плотным теплым кругом и оберегают от козней и предательства мира. Шумный отель рядом с погруженным во мрак, душным хозяйством казался бумажным, готовым сгинуть в собственном бессмысленном пламени.
Да, вторая половина октября, погода меняется, наступили холода, и даже сыпет первый снег. Зима придет недели через две-три. Я снова смогу воображать все места, в которых побывал весной и летом. Это делает мир значительно просторнее. Можно сказать, что континент разрастается, расширяется. Ведь каждый стремится к величию. Розпутье, Баурчи, Убля, Мариапоч, Эринд, Хуси, Соколов Подляский, Ходош, Зборов, Караорман, Делатынь и Дулёмбка — не исключение. Видеть Ливов весной и представлять себе Ливов зимний — все равно как если бы Ливов увеличился вдвое и вдвое похорошел, хотя он и так хорош. Именно там начинается та разбитая дорога, которая пролегает через самое сердце массива Чергов. Кажется, движение по ней закрыто, и, когда едешь, душа немного уходит в пятки, потому что у словацких полицейских, кажется, напрочь отсутствует чувство юмора. В любом случае, это красивая трасса по абсолютной глухомани до самого Майдана. Но я ведь не о том собирался написать… Я хотел сказать о величии и славе памяти, точно огонек спички прожигающей карты насквозь и переносящей места и предметы в область вечности, которой угрожает лишь риск космической деменции, бесконечно увеличивающей континент и извлекающей из небытия на свет. Кто побывал в Розпутье, в Баурчи и Караормане, тот меня поймет. Там тлеет темная душа полуострова и дремлет материя, которая, подобно костному мозгу, вырабатывает густую черную кровь едва осознаваемых стремлений. Побывать в Розпутье, в Баурчи и Караормане — значит увидеть минувшее, еще не усомнившееся в целесообразности будущего, ведь по сути еще ничего толком и не началось. И, возможно, никогда не начнется и не разделит судьбу прочего, уделом которого станет оплакивание собственного конца. Ни Розпутье, ни Караорман не рухнут в изнеможении. Они стары, но умрут молодыми, они утомлены, но умрут полными сил, на полувздохе, в пути, смысла и цели которого даже не успеют постичь. Октябрь, идет холодный ночной дождь, и я могу представить себе, как мокрая темнота заливает деревни и города. Они лежат на дне вод и еще не названы. Как большие спящие рыбы, в брюхе которых живут дома, люди и дороги. Люди шепчут во мраке, сосредоточенные, прильнув друг к дружке, пережидают потоп и пытаются угадать свой жребий. Время еще, в сущности, не началось, темно, и нужно ждать рассвета. Вести подобны обещаниям и легендам. Мир так далек, что, возможно, прекратит свое существование прежде, чем мы о нем услышим.
В такие ночи я достаю пластиковую коробку с фотографиями. Их там около тысячи. Словно обезьянка шарманщика, вытаскиваю наугад первую попавшуюся карточку и смотрю. Обычно я понятия не имею, когда сделан снимок, но всегда знаю где. Выходит, я помню тысячу фрагментов мира. К тому же на фотках практически ничего нет: пасущиеся на помойке лошади, кусок забора и ободранная стена, зеленый холм, деревенская хата, фрагмент горного пейзажа, черный кот и канализационный люк, туман, дерево и разъезженный снег, фасад дома, пустая улица и так далее, полное отсутствие смысла, непрерывности, чистая случайность ничтожных предметов, лишенных значения минут, детская игра и наивная попытка проверить, реально ли «щелчком» затвора обездвижить реальность. Но я все помню и могу, не прибегая к помощи коробки, перечислять географические названия, страны, города и деревни. Кот был во Львове, лошади — в пригороде Гирокастры, треугольный угловой фасад — в Черновцах, забор — в Токае, а горы — это Кочевски Рог. Правда, где был разъезженный снег, я помню смутно. Наверняка в окрестностях Кечкемета, где-нибудь к западу от города, в котором я заблудился и потом, перепуганный, искал выездную автостраду, потому что, судя по всему, меня несло на будапештское шоссе, которого я боялся как огня. Впрочем, кончилось все хорошо, и я увидел над собой черные пролеты виадука и ползущие на север длинные тела грузовиков. Я запутался в сети скверных желтых дорог. Туман висел низко над землей. В этих горизонтальных прозрачных щелях я видел остатки венгерских госхозов, во всяком случае, так они выглядели: ржавеющие тракторы, догорающий коллективизм, какие-то огромные хлевы и коровники, и тут картинка заканчивалась, серый туман скрывал остальной мир, и можно было воображать бог знает что, всю Большую низменность, Альфёльд, плоскую, напоенную влагой землю, соединенную с небом при помощи густого мокрого воздуха, болотистую безбрежность, лишенную горизонта, что-то вроде слегка материализованного небытия. Итак, где-то они были, этот разъезженный снег и желтая трава, где-то там, за Кечкеметом, в Кишкуне.
