Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев
Лирический герой, тесно связанный с автором, – «интеллигентный пропойца», чья молодость пришлась на распущенный и затхлый, лицемерный и оболванивающий поздний СССР эпохи застоя. Перед нами любимый в русской литературе образ лишнего человека, который запутался в собственных поступках, не вписался в поворот и живет на обочине – у разбитого корыта, так и не заняв мало-мальски внятного общественного положения, наплевав на него. В нем уживаются разные крайности – бессребреник и побирушка, матерщинник и инок, окаянная голова и «беспомощный Пьеро», ранимая душа и скабрезный волокита, поэт и брехун, гордец и соглашатель.
Он живет в советском провинциальном городе (а Кузнецов – выразитель прежде всего городской провинциальной среды), и условия жизни ему не нравятся, однако сопротивление его пассивно. Он не приспособляется, но в то же время и ни с чем не борется, плывет по течению, ему то лучше, то хуже.
В одном из стихотворений он описывает случай, реально произошедший с ним в общественной бане в советские времена:
Будучи опухшим и опальным,
Я осипшим голосом орал:
«Да пошли вы с вашим генеральным!
Тоже мне нашелся генерал!»
А потом ломали ноги, руки,
Превращая в «ласточку» меня.
Я лежал и думал – есть же суки
И у нас, под звездами Кремля.
В Советском Союзе за такую крамолу можно было серьезно поплатиться. Люди осторожничали и на подобные темы – насчет «генерального» – предпочитали шептаться у себя на кухне.
Но Кузнецов не диссидент (он плоть от плоти советского времени и советской культуры), не борец с режимом, не пламенный заступник общечеловеческих ценностей в социалистическом государстве.
Его анархизм носит не идейный, а стихийный, природный характер.
Думаю, политика Кузнецова мало интересовала, и протест был спонтанный, бытовой, домашний, лишенный каких-либо идеологических соображений.
По большому счету кто нами правит, Кузнецову до лампочки – он класть на все хотел!
И в этом он герой. Это его тактика и форма защиты (задолго до Науменко, Мамонова, Летова и прочих подвижников русского рока).
Если верить стихам (а чему еще верить?), Кузнецов часто закрывается от мира, чтобы мир не пробудил в нем лучшие чувства («Не надо, дождь, ко мне в окно стучать»). Ощущение красоты и волшебности бытия для него становится настолько интимным, болезненным и драматичным переживанием, что проще затоптать любые воспоминания об этой красоте. Поэтому «портрет Прекрасной Дамы // уберите со стола», – пишет Кузнецов, вторя русской поговорке: «Не пей из колодца – пригодится плюнуть».
Потеряв привычную браваду изгойства, маргинального отщепенства, он боится почувствовать себя беззащитным, вытащенным из панциря на съедение хищникам.
Вообще поразительно, как при таком раскладе у него появились столь нежные, мягкие, прочувствованные вещи, как «Глубину одной реки…», «Море – небо, звезды – маяки…», «Не печалься, девочка, не стоит…», «Устроиться расклейщиком афиш…», и так далее и так далее – у Кузнецова их много! Сколько в них отзывчивости, душевной ласки, влюбленной наивности и чувства благодарности жизни, женщине, радостному дню:
Без ружья и корзины,
Без сетей и силков,
В мир сосны и осины
На добычу стихов
Я иду по июлю,
Запах леса душист,
На цикадных свистулях
Затевается свист.
Клевер в поле сиренев,
Бел ромашек снежок,
Голубым испареньем
Дышит свежий стожок.
Разноцветным платочком
Лето машет мне вслед,
Неродившимся строчкам
Время выйти на свет.
Но тьма затягивает. Дьявол, давший силы, потихоньку начинает их отбирать (за все надо платить), и в поздних стихах все больше сальностей, цинизма, пренебрежения. Возмездие близится. Наплевательское отношение к себе и к жизни даром не проходит.
Последние годы Кузнецов – один на один с угрозой потерять себя и деградировать окончательно. Он ходит по краю, и надо признать, когда-то этот «край» дарил ему вдохновение, но силы на исходе. В записной книжке читаем запись: «Я Кощей, но не бессмертный, я давно подох».
И тут же рядом – набросок стихотворения:
Я рифмовал когда-то. Право слово —
О том не стыдно будет вспомянуть.
Подох поэт, и все же не х…во
Хоть что-нибудь 9.
Средь бела дня ему мерещатся покойники.
– У тебя не бывает, – спрашивает он меня, – что идешь по улице, а навстречу люди идут, которые уже умерли. У меня – бывает, отца часто вижу.
– Что ж вы все о смерти да о смерти?
– Я с семнадцати лет помираю – никак не помру, – ухмыляется Стас.
Я его прошу рассказать про прожитую жизнь – где вырос, какое получил образование.
– Какое, к чертовой матери, образование – я уж и не помню ничего… «распалась связь времен». – И продолжает бормотать: – Крещеный во младенчестве – в Белом храме, там и венчался… В школе учился… Фехтование, шахматы, легкая атлетика… Вот чем увлекался, книжки читал… Я даже в детстве хулиганом не был, я домашний ребенок – и в детский сад не ходил.
– А потом?
– Потом?.. Сука я, а не матрос! – восклицает он, якобы раскаявшись, но в интонации звучит гордость именно за то, что как раз и «не матрос»: не буду я матросом! назло, поперек!
Пиратские дрожжи!
– Бери, – протягивает он мне записную книжку. – Вернешь, когда помру. Хотя это все безграмотность.
– Зачем же пишете, если считаете безграмотностью? – коварно спрашиваю я, и он так же коварно-уклончиво отвечает:
– Есть потребность… Тут все о вине, да о женщинах, да о себе… да опять о себе… Вот Зиново воспел, да. А что же воспевать, если такой узкий жизненный кругозор был? Я тринадцать раз в наркологии лежал. Последний раз выписался – не помню: то ли выписали меня, то ли выгнали, то ли я от них сбежал. Меня жареный петух в жопу клюнул, – смеется Кузнецов. А может, не смеется – у него непонятно, все перепутано.
Но я в него верю.
Талант ведет к спасению души.
При взгляде на Кузнецова, его образ жизни, проблемы со здоровьем и неприглядность биографии эти слова могут показаться насмешкой, но у Бога
