Ханс Майбаум - Сирия - перекресток путей народовм
И, только оказавшись внутри шатра, я замечаю, что это тот самый, на который мы наткнулись после полудня. Женщины посмеиваются украдкой. Героями мы не выглядим, скорее похожи на воинов, возвратившихся домой после проигранного сражения. Они же сразу тогда предложили нам переночевать в шатре, но мы решили, что этого не стоит делать, а оказалось, что стоит. И, несмотря на это, они сейчас трогательно ухаживают за нами, стягивают с нас обувь, поливают воду на руки и на ноги. На плечи мне накинули овчину. И кофе уже принесли. Силы стали возвращаться. Я начинаю осматриваться. Как и в первый раз, мы в «гостиной» на ковре у задней стенки шатра. Прямо напротив меня сидит старик, который избавил нас от собак. Он с наслаждением попыхивает трубкой из наргиле, внимательно рассматривая пришельцев, но не произносит ни слова. Нас разделяет небольшое углубление в земле. Это очаг, в котором горит овечий и верблюжий навоз. Между стариком и огнем стоят в ряд словно по ранжиру четыре больших хорошо начищенных оловянных кувшина с характерными, вытянутыми, как клюв птицы, носиками. Рядом на металлическом стержне, воткнутом в землю, подвешена мазутная лампа, разливающая яркий свет, который и привел пас сюда. Позади старика стоит великолепный, богато украшенный резьбой и перламутровой инкрустацией сундук, как бы отгораживающий соседнюю комнату. Там в полутьме трое малышей в рубашонках резвятся с двумя ягнятами, привязанными веревками за задние ноги к колышкам, вбитым в землю на расстоянии двух метров друг от друга, что дает ягнятам возможность немного передвигаться. Помещение справа скрыто от нашего взора большими соломенными циновками.
Нам недолго удается созерцать внутреннее убранство шатра. Принесли еду. Сначала это была большая миска кислого молока, которое здесь называют «лабан». Без лабана арабская кухня немыслима, более того: лабан хорош на все случаи жизни. Он хорош и в жару и в холод, утоляет и голод и жажду, служит и едой и лекарством, которое можно принимать вовнутрь и употреблять наружно. К лабану подается очень сладкий горячий чай и холодное молоко. Я чувствую разницу между резким вкусом козьего молока (оно вызывает не слишком приятные воспоминания детства) и более мягким — верблюжьего. Постепенно согреваюсь. Если бы не мысль о друзьях, ждущих звонка, я мог бы сказать, что мне хорошо.
Снаружи снова. затявкали собаки. Одна из женщин выходит посмотреть. К моему удивлению, из темноты выступают трое мужчин пашей поисковой команды. Они шумно здороваются, радуясь, что снова видят нас. Оказывается, они нас долго искали, опасаясь, что с нами что-то случилось. Машину они так и не нашли. «Букра», — утешают они нас. Я начинаю лучше понимать значение этого слова в условиях пустыни.
После радостных приветствий я отваживаюсь признаться, как меня испугало, когда один из них перед уходом на поиски машины перезаряжал пистолет. Все добродушно посмеялись надо мной, а тот, у которого пистолет, снова вытаскивает свою тяжелую «пушку» и многословно объясняет ее систему. При этом он размахивает дулом пистолета перед самым моим носом, и я боюсь, что все-таки стану его жертвой. Почти каждый бедуин, объясняет он, имеет при себе оружие. Ему необходимо это для защиты от волков и гиен. «Счастье, — думаю я, — что во время ночного марша звери отнеслись с уважением к нашим мирным намерениям и безоружному состоянию».
Разумеется, я размышлял о том, что принесет нам завтрашний день. Будет ли машина у моих хозяев? Они уверяют пас, что пет основания беспокоиться: возвратится машина из Хомса, а кроме того, у соседней семьи (всего лишь в 30–40 километрах отсюда) есть трактор, которым мы сможем воспользоваться рано утром.
Я облегченно вздыхаю.
Пока мы разговариваем, появляются женщины с большим медным блюдом. На нем лежит жареный барашек. Он аккуратно прикрыт рисом. Видна только голова, и у меня такое чувство, что она с печалью и укоризной обращена ко мне. Я украдкой смотрю в сторону. Действительно, там прыгает теперь только один ягненок. Другой лежит передо мной на блюде.
Старик по оставляет времени для сантиментов. Он высоко засучивает рукава, тщательно моет руки и запускает их в самое нутро барашка, перебирает там пальцами, пока ему не кажется, что нащупал самый лакомый кусок, и шлепает его мне вместе с большой порцией риса на лепешку. Это сигнал к началу трапезы. Все тянутся к блюду. Ловкими движениями пальцев они скатывают рис в небольшие шарики и отправляют их в рот. Я пытаюсь им подражать, и у меня получается лучше, чем я предполагал. Все едят с удовольствием — жуют, чавкают, причмокивают, облизываются. Мясо молодого барашка тает во рту. Рис приправлен орехами и всевозможными пряностями. Проходит немного времени, и на блюде остаются только голова и несколько костей. Снова приходят женщины — они не принимали участия в еде, — приносят мыло и воду, снова медленно поливают нам на руки и то же самое делают для других мужчин. Когда все убрано, бедуинки подсаживаются к нам. Предоставляется случай рассмотреть их. У меня складывается впечатление, что они в обществе мужчин ведут себя гораздо непринужденнее и свободнее, чем женщины в городах, за исключением тех, кто уже сознательно приобщился к новой жизни или происходит из семей, связанных с европейскими традициями. Женщины-бедуинки, а также крестьянки не знают покрывала. Это привилегия горожанок мелкобуржуазного сословия, которые почти не выходят из дома, ибо даже покупки делают в основном мужчины, и не потому, что хотят помочь по дому, а из желания по возможности оградить женщину от контакта с внешним миром. Лица женщин сильно загорели. На них много татуировки — на лбу, подбородке и даже на губах, и всю свою «сберегательную книжку» они носят на себе: руки богато украшены многочисленными золотыми кольцами, подарками родственников и мужа, — единственное богатство, которое остается лично им, даже в том случае, если мужья прогонят их. Самая молодая женщина (думаю, она не старше 14 лет), очевидно, жена нашего друга с пистолетом. Это очень красивая девушка с огромными карими глазами. В левой ноздре у нее крошечный блестящий драгоценный камень. И все-таки мне показалось, что ведет она себя не как женщина, а как шаловливый ребенок. Меня это больше не удивляет, поскольку я уже встречал жен значительно моложе этой. Другая женщина, ненамного старше, начинает кормить грудью младенца. Преисполненная счастья и гордости, она смотрит, как он энергично сосет грудь и причмокивает, а под конец, так же как и наши матери, похлопывает его по спинке, чтобы помочь ему отрыгнуть воздух.
Между тем подходят родственники, все они хотят посмотреть на удивительных иностранцев, которые, как говорят, неожиданно появились в пустыне почти нагишом. Я насчитываю двенадцать мужчин и семь женщин. Среди них один кое-как объясняется по-английски. Лет двадцать с лишним назад он служил в иорданской армии, в так называемом арабском легионе, организованном английскими офицерами, чтобы поддержать их влияние в стране, и находившемся долгое время под их командованием. В качестве доказательства он показывает нам отвратительный шрам на ягодице, приобретенный якобы в каких-то боях. Нарочито наивно спрашиваю, не иорданец ли он. «Я бедуин, — с гордостью отвечает он, — сейчас и во веки веков». «Трудно ли пересечь границу?» «Нет, — заверяет он, — бедуины имеют право передвигаться в пределах пустыни, невзирая на границы». Вопрос, давно ли племя в Сирийской пустыне, несколько смутил моего собеседника. Оказывается, оно здесь уже много лет. Я узнаю, что имеется еще несколько племен бедуинов, стада которых состоят главным образом из верблюдов. Эти племена еще в состоянии вести кочевой образ жизни, но число таких племен сильно сокращается. Верблюды уже невыгодны как транспортное средство: их вытеснил автомобиль. Сейчас основное богатство бедуинов — овечьи стада. Но с ними невозможно передвигаться на большие расстояния. Мой собеседник рассказывает об этих изменениях с некоторой грустью, как говорят о «добрых старых временах», трудности и беды которых прикрыты романтической завесой прошлого. Речь идет, таким образом, если я правильно понял, о полукочевниках — кочевниках, переходящих к оседлости. «Есть ли племена, строящие себе дома?» Он отрицательно качает головой: «Нет, — говорит он, — хотя пытались строить, по в каменных домах жить невозможно». Беседа прерывается. Забеспокоились другие бедуины. Они хотят следить за разговором и просят переводить. Тема вызывает у всех одобрение. Нет, в домах жить невозможно. Но мне кажется, что это мнение не связано с желанием возобновить кочевье на большие расстояния. «Ходит ли кто-нибудь в школу?» — спрашиваю я. «Нет, куда же ходить?» Никто из присутствующих не умеет ни читать, ни писать. Все взоры устремляются на мужчину, который несколько смущен всеобщим вниманием. Его сын посещает в Хомсе специальную школу, организованную правительством для детей бедуинов, и еще несколько сыновей племени последовало этому примеру. Кроме того, здесь как-то однажды появился учитель, который утверждал, что его послало правительство учить их детей. Но он быстро уехал.
