Максимилиан Кравков - Зашифрованный план (Повести, рассказы)

Уставится иногда Ванюха в костер — огонек по глазам у него играет. Задумается парень и говорит:

— На прииске о нас помнят. На разные лады, должно быть, гадают. Уж это наверное… Почему отрадно об этом думать?

— Помощь бы дали скорей, — говорю я, — э-эх ты, жизнь!

В балагане то и знай, что крышу чиним.

Каплет дождь на нас, на вещи. Лопотишка вся в плесени, инструменты заржавели, сами в мокре — плохая наша судьба!

Только золото и бодрит.

Доедаем мы конское мясо. Рябчика иногда сшибем или глухаря. Но в ненастье прячется дичь. Все реже да реже попадается добыча. И, что хуже всего, оползать начинает с дождей гора.

Штольня покамест крепко стоит. А по склонам, там и здесь, замечаем, как лезет глина, текут оплывы…

Лежу как-то ночью под балаганом. Сеет снаружи мелкий дождь. Костер догорел, только угли тлеют.

Ванюха намаялся за день. Укутался однорядкой и спит. А я ворочаюсь, заснуть не могу, и нехорошие думы в голову лезут.

И близко мы от заветного места. Всего аршин восемь осталось пройти. И золото мы дорогой хорошее моем. А вот не знаю — сумеем ли выдержать! На ниточке держимся…

На что уж Ванюха был крепок, а теперь его ветер шатает. Поглядел я на руку свою, в ссадинах да в мозолях, даже жалко себя мне стало.

И ловит тогда мое ухо чужую поступь. В темноте к балагану кто-то вплоть подошел. Тяжелым шагом.

Так я и взмылся! Помертвел, винтовку схватил. Знаю, стоит за стенкой…

Бахнул я без ума в темноту. Заухал по лесу мой выстрел. Ванька вскочил, глаза дикие, ничего не понимает.

— Кто? Что?

— Молчи, — говорю, — я сам не знаю!

Разожгли мы огонь. Большой да жаркий. До рассвета сидели, прилечь боялись.

Наутро отправился Иван за водой. И слышу, бежит обратно. Волосы встрепанные, бросил пустой котелок и — ко мне.

— На тропке рука человечья лежит!

Так меня и встряхнуло — никогда не слыхал про такое…

Берем оружие. Я винтовку, он — дробовик. Добежали до места — правда, рука! Пальцы скрючены, в грязь вцепились. По локоть мосол отгрызен…

Шатнулся даже Ванюха.

Страсти какие!

Гляжу, по тропинке следы. Размазаны по грязи, как броднями. И борозды от когтей.

Понимаю — недавно медведь проходил.

— Однако, — говорю, — он Демьяна Никитича, покойника, потревожил?

Пошли мы следом. Доходим до сосны, где могила была. Издали вижу — разрыта.

Начались после этого страшные ночи. За день ослабнем мы от работы, а ночью заснуть боимся. Так и думаем — подойдет людоед и сожрет!

Доподлинно знаем, что кружит он тут.

Что ни утро, то свежий след находим. Растравился на мертвечине шатун, караулит и ждет своей минуты.

И днем не стало покоя. Идешь на работу с ружьем. Каждый куст сперва осмотришь, потом подойдешь. За водой нагнуться — того страшней!

Чувствуем, что следят за нами глаза, каждый шаг провожают, а откуда — не знаем!

Пришлось устроить дежурство. Один отдыхает, другой с винтовкой сидит.

И стал у меня от голода да от постоянного страха рассудок мутиться. Сижу это раз, уставился на огонь, пригрелся и задремал. Но слышу — хрустит!

Открываю глаза и вижу, что хочет войти в балаган Демьян Никитич. Синий с лица и доску за собою тащит… Я как заору лихоматом!

Затрещали ветки, бросился зверь в тайгу. Едва ведь не скрал, проклятый!

— Уйдем, — стучит по прикладу пальцем Ванюха, и прыгает у него подбородок. — Золото у нас есть. Уйдем, покамест не поздно…

«Не медведь это ходит, — думаю я. — Кто-то другой к богатству приставлен. Даже и думать страшно».

— Ладно, — соглашаюсь, — еще один день — и уйдем.

Конец нашей штольне приходит. Бегут из нее ручьи, потолки садятся, кусками обваливается земля. Шлепает, точно тряпками мокрыми, в лужи. Подхваты скрипят — живая смерть!

Льет по штреку вода, а уж виден четвертый, последний венец. Глина набухла, пучится, лезет из-за обшивки. Горят наши факелы, как на пожаре. Тревогой светят.

Глянем мы на огниво — будто силу с него возьмем.

Не смотрим по сторонам, не слушаем, только роем. Налился я упорством, в глазах блестит, и все время передо мной будто большая толпа народа стоит и руками плещет… От этого в голове шумит.

И докапываемся мы к вечеру, наконец, до самых стоек. Справа одна и на левой стороне — другая. Прибиты к ним доски, щелеватые и гнилые.

Ванюшка бежит на штольню взглянуть — не закрыло ли нам дорогу? Я бросаю кайлу.

Ну, замирает мое сердце, была не была! Шарю рукой — пусто. Я к другому столбу — тоже пусто! А сзади кричит Ванюха. Прямо дико вопит. Не слушаю я его, и жить мне сейчас не надо. За доски руку спустил — вожу по земле. И цапаю всей пятерней самородок!

Хочу поднять — не могу его тяжесть осилить.

Тогда отрываю я доску и выволакиваю золотой кусище…

Ванюха вцепился мне в ворот и в ухо орет:

— Штольня шатается, выбегай!

Я схватил самородок и — ходу! А сзади уж крепи щелкают — переламываются пополам…

Выскочил я из штрека, несусь по штольне и — хлоп! — растягиваюсь на брюхе. Мордой в воду и самородок из рук улетел! От выхода недалеко. А сверху гудит, стойки, трясутся, дождем осыпается земля.

Ударил в меня испуг, и выскочил я из штольни наружу. Стою как шальной, не могу отдышаться.

А Ванька в пустые руки мне заглядывает, пальцы мои насильно разжимает…

Коверкает перед нами штольню. То так ее покосит, то этак. Жует, словно ртом, и крошатся в нем столбы, как гнилые зубы.

Как крикнет тут мой Ванюха! Темя рукой призакрыл и — в штольню! Как в омут бухнул.

Стою я без шапки. Один как единственный перст остался под небом. Рвусь побежать, а куда — не знаю. Облака над тайгой низко нависли, почти за деревья цепляются…

И вдруг вылезает из штольни Ванюха. Важно этак выходит, тихо. Руками к груди самородок прижал. Вышел, да как захохочет!

Тут и грянулась штольня. И обоих нас с ног смахнуло.

Опомнился я, подскочил к товарищу. А он в золото впился, на меня не глядит и смеется так тихо да безумно…

Чувствую, волосы у меня на голове зашевелились!

Поднял я его, веду к балагану. Идет он, послушный как мальчик, только золото не отпускает. Прижался в углу на корточках, сгорбился над самородком и хихикает…

Пал я тогда на землю, и кричу, и руки себе кусаю! Не мил мне ни свет, ни золото. Два товарища у меня на глазах погибли.

Под конец успокоился поневоле — силы не стало убиваться.

Времени много, должно быть, прошло. Темнеет. Я Ванюхе воды подаю, не пьет.

Глаза открыты, сидит, не то смеется, не то бормочет. Начинаю костер разводить. Дров позабыл нарубить, сучья сырые.