Жюль Верн - Двадцать тысяч лье под водой (без указания переводчика)
Капитан Фаррагут не желал терять не только ни одного дня, но даже часа, стремясь как можно скорее достичь того моря, в котором в последний раз было замечено чудовище. Он позвал инженера-механика.
— Разведены ли у нас в достаточной мере пары? — спросил он.
— Да, капитан, — ответил инженер.
— Полный вперед! — скомандовал Фаррагут.
Пар засвистал, врываясь в распределительные коробки. Длинные горизонтальные поршни застонали и привели в действие шатуны. Лопасти винта начали врезаться в воду с поразительной скоростью, и «Авраам Линкольн» стал величественно продвигаться вперед посреди сотни различного наименования мелких паровых судов, которые составляли некоторое время как бы кортеж фрегата.
Вся набережная Бруклина и вся часть города, расположенная по берегу Восточной реки, были заполнены толпами любопытных. Троекратное «ура» пяти тысяч человек выражало пожелание полного успеха. Тысячи платков развевались над головами тесно сомкнувшейся толпы и приветствовали «Авраама Линкольна» до его вступления в воды Гудзона у оконечности продолговатого полуострова, на котором, собственно, и расположился Нью-Йорк.
Глава IV
НЕД ЛЕНД
Капитан Фаррагут был хороший моряк, вполне достойный того фрегата, который вверен был его командованию. Он и его судно составляли одно целое, капитан был его душой. Относительно существования чудовищного животного он ничуть не сомневался, и никто на его судне не смел высказывать сомнения. Он так же верил в него, как некоторые женщины верят в левиафана — верою, но не рассудком. Чудовище существовало, он освободит море от него, он в этом был уверен. Капитан был в своем роде родосский рыцарь Дьедоне де Гозон, который шел навстречу змею, разорявшему его остров. Или капитан убьет нарвала, или нарвал убьет капитана; среднего для него не существовало.
Офицеры фрегата разделяли мнение своего начальника. Надо было послушать, как они толковали, спорили, рассчитывали все шансы, окидывая взором необъятное пространство океана. Многие из них добровольно несли вахту, тогда как при других обстоятельствах каждый из них проклинал бы эту обязанность. Пока солнце описывало свой дневной полукруг, матросы все время теснились на рангоуте, так как доски моста жгли им ноги и они не могли стоять на месте. А между тем «Авраам Линкольн» не рассекал еще форштевнем подозрительных вод Тихого океана.
Что касается экипажа, то каждый только желал встретиться с нарвалом, загарпунить его, втащить на палубу и разрубить на части. Все с особенным вниманием вглядывались в глубь морских вод. К тому же каждый был заинтересован премией в две тысячи долларов, обещанных капитаном Фаррагутом тому, кто первый заметит животное, будь то юнга или матрос, боцман или офицер. Можно себе представить, в каком напряженном состоянии находился орган зрения экипажа «Авраама Линкольна». Что же касается лично меня, я не отставал от других и не уступал никому мою долю в ежедневных наблюдениях. Да, фрегат имел в сто раз более прав называться «Аргус». Один только среди нас — Консель — относился весьма равнодушно к столь страстному для нас вопросу и вносил диссонанс в энтузиазм, царивший на палубе.
Я уже говорил, что капитан Фаррагут тщательно снабдил свое судно специальными аппаратами и снастями для поимки гигантского кита. Ни одно китобойное судно не было так вооружено. У нас были все известные снаряды, начиная с остроги, метаемой рукой, и кончая разрывными пулями и зубчатыми стрелами. На баке стояло орудие в виде небольшой пушки с очень толстыми стенками и узким каналом, модель которой впоследствии находилась на Всемирной выставке 1867 года. Это драгоценное орудие американского изобретения метало свободно конический снаряд весом в четыре килограмма на расстояние в шестнадцать километров.
Следовательно, «Авраам Линкольн» обладал всевозможными в данном случае средствами нападения и разрушения. Но было нечто еще более интересное — это сам Нед Ленд, царь гарпунщиков.
Нед Ленд, по происхождению канадец, обладал замечательно верной рукой и в своем опасном ремесле не имел себе равных. Ловкость и хладнокровие, смелость и хитрость — вот те качества, которыми он обладал в высшей степени, и надо было быть очень изворотливым китом или особенно лукавым кашалотом, чтобы ускользнуть от удара гарпуна Неда Ленда.
Неду Ленду было около сорока лет. Это был высокого роста мужчина, более шести английских футов, крепко сложенный, внушительного вида, необщительный и всегда сердившийся, когда ему противоречили. Его личность обращала на себя внимание, а твердость взгляда придавала особую выразительность его физиономий. Я полагаю, что капитан Фаррагут весьма разумно поступил, пригласив в состав своего экипажа этого человека; он, по верности глаза и руки, один стоил всего экипажа.
Сказать «канадец» — то же, что сказать «француз», и я должен заявить, что, несмотря на его необщительность, ко мне он питал влечение и расположение. Моя национальность, несомненно, притягивала его ко мне. Она предоставляла ему случай говорить со мною, а мне слушать тот старый язык Рабле, который еще до сих пор в обычае в некоторых канадских провинциях. Семейство канадца-гарпунщика было родом из Квебека, и все члены этой семьи отличались как смелые рыболовы еще в то время, когда город принадлежал Франции.
Мало-помалу Нед вошел во вкус разговора, и я с удовольствием выслушал повесть о его похождениях в полярных морях. Он рассказывал о своих охотах и битвах с безыскусственной поэзией. Его рассказ облекался в эпическую форму, и мне казалось, что я слушаю одного из канадских Гомеров, воспевающего Илиаду гиперборейских стран.
Я описываю этого смелого моего товарища, каким он был в действительности. Теперь мы стали старыми друзьями, соединенные той неразрывной дружбой, которая рождается и крепнет в самых ужасных испытаниях! Бравый Нед! Я желал бы еще прожить сто лет, чтобы только дольше вспоминать о тебе!
А теперь коснемся вопроса, какого мнения был Нед Ленд насчет морского чудовища. Я должен заявить, что он ничуть не верил в появление нарвала и был единственным человеком, который не разделял общего мнения экипажа. Он даже избегал говорить по этому вопросу, но я все-таки надеялся заставить его в один прекрасный день высказаться.
В один чудный вечер, 30 июля, три недели спустя после нашего отъезда, фрегат находился на высоте мыса Бланка в тридцати милях, под ветром, от Патагонских берегов. Мы уже миновали тропик Козерога; в семистах милях к югу находился Магелланов пролив. Менее чем через восемь дней «Авраам Линкольн» должен был войти в воды Тихого океана.
