Василий Головнин - Путешествие шлюпа Диана из Кронштадта в Камчатку
Усиленно действовал тогда балтийский гребной флот. При отступлении французов один из гребных отрядов преследовал их по реке Аа до Митавы и овладел этим городом. Летом 1813 года несколько десятков судов не раз подходили к Данцигу (он был еще в руках французов) и, невзирая на сильный огонь крепостной артиллерии, бомбардировали его. Тем временем русский корабельный флот успешно крейсировал у голландских берегов.
Мужественные русские моряки сражались и на суше. Морской гвардейский экипаж, плечом к плечу с солдатами, прошел победный путь от Москвы до Парижа, покрыв морские знамена новой славой.
Даже англичане, столь скупые на похвалы флотам чужих стран, вынуждены были признать высокие боевые качества русских моряков. Один английский корабельный хирург писал в своей книге «Путешествие в Санкт — Петербург в 1814 году с заметками об императорском русском флоте»: «Вообще говоря, русские моряки обладают всеми данными для того, чтобы занять первое место среди моряков мира, — мужеством, стойкостью, терпением, выносливостью, энергией».
Русские офицеры и матросы показали себя не только безупречными воинами, но и неутомимыми путешественниками. Лисянский и Крузенштерн первыми из русских обогнули земной шар. Головнин повторил их подвиг.
Началась эпоха наших кругосветных плаваний. Русский флаг той поры узнали на самых отдаленных берегах.
Новый генерал–интендант Василий Михайлович Головнин сознавал свою ответственность за судьбу русского флота.
Он принялся за дело с жаром. И сразу же началось единоборство с адмиралтейскими старцами, консерваторами и рутинерами, с чиновниками–казнокрадами, с прожорливыми китами–подрядчиками.
В кабинете на Галерной улице Головнин писал вечерами гневную «Записку о состоянии Российского флота в 1824 году». Каждая строка этой «Записки» изобличала и клеймила тупость высшего начальства, бюрократические порядки императорской России. И вместе с тем каждая из них пропитана была горечью истинного патриота, на глазах которого гибло дело, столь важное для отечества.
«Если бы хитрое и вероломное начальство, — писал Головнин, — пользуясь невниманием к благу отечества и слабостью правительства, хотело, по внушениям и домогательству внешних врагов России, для собственной своей корысти, довести разными путями и средствами флот наш до возможного ничтожества, то и тогда не могло бы оно поставить его в положение более презрительное и более бессильное, в каком он ныне находится» («Записка о состоянии Российского флота в 1824 году». СПб., 1861, стр.1).
Головнин подробно разбирает причины этого бессильного положения флота. Он язвительно говорит о глупости сановников, о «корысти и алчности» царских министров, которые «в состоянии употреблять в пользу свою и своих любимцев казенное имущество» (стр. 22).
Головнин раскрывает жалкую картину гибели живого дела в бесконечных потоках официальных бумаг, в страшных дебрях канцелярий и департаментов.
Все это творилось на виду у правительства, на виду у двора. Император Александр знал о злоупотреблениях, о неслыханном воровстве, но, по словам Головнина, «сколь бы законопреступны и ужасны оные ни были, оставляет виновных без наказания». Начальник морского штаба — лжец, вор и негодяй, а царь «может назваться истинным благодетелем сего алчного нечестивца, ибо наградил его щедро и чинами и богатою арендою».
Язвительные и злые характеристики дал Головнин руководителям тогдашнего флота. Тут и умом недалекий граф Кушелев, и слепо преданный всему «аглицкому», капризный и своенравный Чичагов, хитрый и льстивый придворный маркиз де-Траверсе, и, наконец, фон-Миллер — вопиющая бездарность и глупость.
Здесь «Записка» обрывается (конца ее так и не удалось разыскать до сего времени) ироническим обращением ко всем тем, кто полагал, что «континентальная Россия» обойдется без сильного флота. Последняя страница ее содержит весьма прозрачный и весьма нелестный намек на государственный ум самого Александра I.
«Дерзновенно было бы с моей стороны, — пишет Головнин, — в деле политическом возражать людям, политикою занимающимся по должности, людям, украшенным пудрою и шитыми кафтанами. Но, как известно нам, что не всяк тот герой, кто носит шпоры и мундир, не всяк тот тонкий дипломат, кто почтен званием посла, и не на всех тронах сидят Соломоны…».
Записки Головнина при жизни его не были опубликованы. Вскоре грянули такие события, что о печатании столь вольных писаний не могло быть и речи. И только спустя тридцать лет после смерти автора, в 1861 году, морская типография в Петербурге выпустила отдельной брошюрой «Записку о состоянии Российского флота в 1824 году». На обложке ее значилось: «Сочинение мичмана Мореходова». От имени мичмана Мореходова вел свой гневный рассказ Василий Михайлович Головнин.
…В доме у Синего моста готовились к решительным действиям. Большие надежды возлагал Кондратий Рылеев на военных моряков. Многие флотские офицеры были членами Тайного общества, а их подчиненные — матросы гвардейского экипажа, расквартированного на Екатерингофском проспекте — могли выступить по первому знаку своих командиров. Подумывали декабристы и об использовании Кронштадта.
Знал ли Головнин о замыслах декабристов? Несомненно, знал. Разделял ли он их? К сожалению, нам не удалось до сих пор обнаружить каких–либо документальных свидетельств членства его в Северном обществе. Однако откровенность и резкость его тогдашних суждений, прямота и. благородство его характера заставляют нас с известным доверием отнестись к высказыванию Дмитрия Завалишина, который в своих мемуарах утверждает, что Головнин принадлежал к числу «членов Тайного общества, готовых на самые решительные меры».
Нужно, однако, оговориться, что последующие строки Завалишина кажутся нам более чем сомнительными. Завалишин сообщает: «По показанию Лунина (один из видных декабристов. — Ред.), это именно Головнин предлагал пожертвовать собой, чтобы потопить или взорвать на воздух государя и его свиту при посещении какого–либо корабля»*3.
…Долог был зимний рассвет 14 декабря 1825 года. Медленно вставали из студеной ночной мглы прямые улицы Петербурга, заснеженные решетки мостов и набережных, заиндевевшие деревья.
Совсем уже рассвело, когда на Галерной улице послышался грохот барабанов. Жители бросились к окнам и, отогрев своим дыханием круглые глазки на замерзших стеклах, увидели бегущих людей. Первым мелькнул офицер с обнаженной шпагою в руках. Это был Николай Бестужев. За ним пронесли знамя. Замелькали черные фигуры матросов гвардейского экипажа.
