Игорь Клех - Миграции

Не принявшие этого на свой счет, неопределенные, не совсем понятные «вы» выразительно молчали.

К пространству понемногу возвращалась растерянная было им монументальность, его великолепное презрение к времени.

Поезд оттащили на запасные пути, где толпились на рельсах до горизонта широкие родимые оси вагонных колес. Состав расцепили и, подняв на высоту мощными домкратами, прогнали из-под него ломами стаю чужеземных колес на узких осях. Расцепленный состав повис на высоте двух-трех метров над землей, будто на полотнах «атомистического Дали», никем еще не написанных. Сделав несколько снимков и вскарабкавшись, как в отлетающий дирижабль, в свой отлетающий вагон, ты и заснул в своем купе в этом парящем состоянии, под едва доносящийся аккомпанемент неоскорбительного мадьярского мата чабанов в спецовках, загонявших под вагоны отару новых, более рослых колес.

Чтобы в следующий раз проснуться теперь уже в родных горах. Боже, какое это незаслуженное счастье! Под прямым углом к восставшему, поворачивающемуся за окном склону, столь вертикальному, что сосны кажутся уже как бы нарисованными на нем. Зимой горные речки становятся еще прозрачнее. Потоки на дне ущелий исчезают подо льдом и снегом и вновь подмывают проталины, переливаясь в них своим упругим стремительным телом, будто скрывающийся в облаках дракон, когда громоздкий поезд гремит всем своим составом по мосту, сложенному еще при Франце-Иосифе. Жалко, что не довелось заглянуть в альпийские ущелья. Один раз, когда сумасшедший закат, не уступающий твоим карпатским, повис над Баварией, где-то между Мюнхеном и Ульмом, из вагонного окна ты увидел, как поднялись в нескольких десятках километров абсолютно отвесно заснеженные Альпы, будто земля раздвинулась, не желая быть пораненной их пиками, и, помаячив, выхваченные закатом, минут пять на горизонте, исчезли в вечерней сизой дымке.

А здесь тянулись пунктиры изгородей, обнаженная планиметрия селений и анатомия хозяйственных дворов, распиленные бревна, обложенные дровами стены сарая, брошенный трактор, школьник, бредущий по дороге в маленьких кирзовых сапогах с отвернутой халявой, бегущая за ним на некотором отдалении собака с задранным хвостом, следы на снегу — кто-то пошел зачем-то в гору к столбу и, не дойдя, вернулся к дороге; зачем он ходил? ты не узнаешь этого никогда.

Не будучи знакомым, ты знал этих людей — как они живут, где берут деньги, как закупают хлеб на неделю. И этот охранник — пацан с автоматом, в полушубке — на въезде в туннель, живыми бараньими глазами провожающий эти идущие издалека поезда. Может, так и задумано было — чтобы жить было трудно? И уже в одном из туннелей, когда в полном мраке поезд остановится и станет тихо на свете и в вагоне так, что никто не посмеет шелохнуться, не то чтобы словом обидеть эту тишину, ты почувствуешь в носоглотке, в гортани — опять — откуда-то вернувшийся вкус устрицы: прилива насморка, соли, горькоты — и очнешься и замрешь, боясь сглотнуть оттаивающий комок этого возвращающегося чувства земли и дома.

Кто мог подумать, что эта пошлость может приключиться с тобой…

Горы переходили в размеренную и безмерную тоску равнин, и чувства притуплялись. Попадавшиеся пригородные поезда были столь грязны и закопчены, что не видно было даже сквозь стекла, есть в них пассажиры или нет. В Стрые между путями рос ковыль, летали галки, на углу товарного вагона, свесив ноги, будто скворец, сидел пожилой рабочий в промасленной фуфайке, с разводным ключом. Цистерны товарняков были того цвета маренго и той рельефной, наросшей за годы фактуры, над которыми Бойс бился месяцами.

Мидиократия закончилась. Все текло, таяло. Зарядил дождик. На перроне, на вокзале, в городской толчее трудно было к чему-либо прикоснуться.

С возвращением на помойку, герр путешественник…

Несколько дней спустя в твоей мастерской соберется тошный суд в полном составе. Когда ты выйдешь и через час вернешься, тесная подлодка-малютка окажется переполненной большей частью малознакомыми и нетрезвыми людьми, которые будут падать со стульев, отрывать ручки дверей и хвататься за грудки. Говорить все будут одновременно, чтоб, вытянув из тебя одну-две фразы, лишить слова и спорить дальше до хрипоты, что устрицы — это одностворчатые моллюски, присасывающиеся к скале, и под видом устриц он ел, вероятно, какую-то гадость, что ничего он там не видел по-настоящему, а если и видел, то не понял, что академическая жизнь швейцарских университетов устроена таким-то образом, что надоели все эти похождения слонов в жопах тараканов и что один знакомый рассказывал…

Один из присутствующих был офицером запаса и в шестьдесят восьмом году входил в Чехословакию. Еще один несколько раз бывал в Польше. Эти были твоими давними приятелями. Те, что были друзьями, давно отсеялись.

Ну что ж. Это и есть, наверное, жизнь.

Месяц в Швейцарии

Доротее Троттенберг

А если по лунному календарю, так целых два месяца. Да только луны — ни полной, ни серповидной — я здесь не видел ни разу. Черт какой-то по приказу ведьмы спер ее — укатил, как круг швейцарского сыра, и под Тойфель-брюкке, Чертовым мостом, в заначку спрятал, чтоб, когда ни у кого не будет ничего, у ведьмы с чертом все было. Хотя, может, это просто горы такие рослые кругом, что траектории луны не видно с полоски берега Фирвальдштеттского (то есть «Четырех лесных кантонов») озера — и в зеркале воды нечему отражаться, кроме огней прибрежных отелей?

Очертания цепи озер прихотливы и в плане напоминают то ли потекший, как у Дали, крест распятия, то ли материализующегося джинна, вырвавшегося из узкого горлышка под Флюэленом, дважды переломившегося от порывов ветра — в коленях и пояснице — под Брюненом и Фитцнау, но уже начавшего отращивать голову и лапы в районе Люцернского озера. Чему тут удивляться — горы и пропасти земные известно чьих рук дело.

Дико мрачная и красивая двузубая гора, нависающая над Люцерном, вся в потеках глетчеров — носит имя… Пилата. По преданию, после похорон пятого прокуратора Иудеи на римском кладбище душа его не находила покоя, и в Риме и его окрестностях стали твориться недобрые дела. Римляне взмолились, прося избавить их от напастей, и тогда неприкаянной душе Пилата было велено войти в гору на севере, где она с той поры заточена. Скверные вещи стали происходить и на новом месте. Дело дошло до того, что власти Люцерна даже пастухам запретили подниматься на склоны этой горы, чтоб не потревожить душу Пилата и не накликать очередное бедствие. Такими — то ли суеверными, то ли верующими — были гельветы с полтысячи лет назад. Ныне на гору, превращенную в туристический аттракцион, с одной стороны проложена зубчатая железная дорога, с другой — ходит фуникулер.