Владимир Санин - Не говори ты Арктике – прощай
А. снова начал упорно заниматься, пропадал на РП, досаждал вопросами — очень ребятам надоел, решили, что пора кончать. И подсунули ему радиограмму: оплатить перелет прилетающей для приема экзаменов комиссии в сумме девятисот рублей. А. взвыл, его немного потомили — и признались…
Любое застолье теряет для меня интерес, когда начинаются танцы. Угадав это по моим глазам, Саша Уваров на несколько минут исчез, а возвратившись, доложил, что поставил в библиотеке раскладушку, и если я желаю…
Я сердечно поблагодарил, и остаток ночи провел в библиотеке, небольшой комнатке, уставленной стеллажами — от пола до потолка. Здесь было тихо и уютно, а книги, любовно собранные несколькими поколениями полярников Голомянного, располагали к возвышенным размышлениям. Какое богатство — классика мировой литературы! Сколько мыслей и гениальных прозрений, сколько судеб лучших умов человечества…
А ведь ни у кого из классиков не было легкой жизни. Посредственных писателей и поэтов легко признавали и превозносили, гениев — подвергали разносам, насмешкам и клевете. Наверное, так было, есть и будет — современники не в состоянии понять гения, он слишком опережает свое время и лишь после смерти получает признание, которого ему так не хватало в жизни: достаточно вспомнить Достоевского и Чехова, которых многие критики считали посредственными беллетристами; Пушкину, Гоголю и Толстому доставалось не меньше. А можете ли вы назвать писателя, поэта, мыслителя, который при жизни был признан великим? Думаю, что не назовете; видно, такова природа человека — не видеть гения в том, кто сегодня рядом с ним живет, пишет, мыслит. Другое дело — возвысить посредственность! Ведь дифирамбы в адрес бездарности безопасны, непосвященный примет их за чистую монету, посвященный — просто пожмет плечами. А вот поднять на щит своего великого современника — штука настолько редкая, что с трудом и припомнишь такое. Ну, Белинский — Пушкина, а кто еще? Неужели только в двадцать первом веке, когда будут основательно забыты многие из тех, кто нынче издает собрание за собранием своих сочинений, критика наберется смелости и провозгласит Михаила Булгакова великим писателем двадцатого столетия?
Я знаю одного на редкость плодовитого и столь же скучного критика, который, как шварцевский министр из «Голого короля», прямо в глаза режет правду-матку, доказывая тем, кто руководит литературным процессом, как он здорово пишет. Вот интересно, знай этот критик, что его высадят на необитаемом острове с десятком современных книг по выбору, — какие он возьмет с собой? Доказать сию вымышленную посылку невозможно, но я абсолютно уверен, что он ни одной из книг, которые воспевает, не возьмет. А вот Булгакова и Трифонова, о которых строчки не написал, обязательно возьмет, и Василия Быкова, о котором многие годы молчал, Тендрякова и Абрамова, Пастернака, Ахматову и Цветаеву, которых десятилетиями старательно не замечал… Есть, есть «гамбургский счет» и в литературе, никуда от него не денешься.
Кстати, о руководстве «литературным процессом». На наших глазах он превратился в руководство процессом издательским, что совсем не одно и то же, да еще и массовыми литературными празднествами — по юбилейным и прочим поводам. Ну скажите, кому, кроме их устроителей, нужны «писательские десанты» в разные края страны? Неужели кто-то всерьез думает, что за пять — семь дней общения с нефтяниками Тюмени и строителями БАМа можно изучить действительность и написать что-то стоящее внимания читателя? Представьте, что сочинил бы Чехов, если бы поехал на Сахалин в составе писательской бригады? «Острова Сахалина», во всяком случае, русская литература бы не получила.
Я встал с раскладушки, включил свет и начал смотреть, какие книги читают на Голомянном. Каждый писатель, если только он не видит в гонораре единственную цель своей работы, мечтает о том, чтобы его книга была затрепана (детективы не в счет — все мы охотно их читаем, чтобы прочистить, а не загрузить мозги). Ох, как смещается «табель о рангах» в библиотеках! Каким толстым слоем пыли покрыты романы и сборники стихов, отмеченные самыми высокими премиями! Зато те, кого критик, превозносивший запыленные романы, взял бы на необитаемый остров, побывали во многих руках. Ну и классика, конечно, особенно Толстой, Тургенев и Чехов. И я подумал о том, что зря мы так бурно спорим об издательской политике — что нужно народу, а что не нужно: народ сам отлично в этом разбирается. Жюль Ренар говорил, что «хорошая книга — это та, которая мне нравится»; проведите серьезное социологическое обследование в библиотеках — вот вам будет и «гамбургский счет».
Возвратившись на Средний, я застал радиограмму от Василия Сидорова с приглашением на его СП-26 — ближайшим попутным бортом.
Испросив благословения у Лукина, я начал было укладывать вещи, как вдруг произошло событие, круто изменившее планы.
АРКТИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ
Из записной книжки: «3 мая, поздний вечер. Валерий признался, что целый месяц находился в сильнейшем напряжении: „Подкоркой чувствовал, что добром дело не кончится!“ Никто не ложится спать, все ходят из угла в угол. Из одного угла: „Правильно Лукин говорит — забором от них Арктику отгородить!“ Из другого: „Чего время теряем, вылетать надо!“ Но мы ждем — в радиограмме Подрядчикова усмотрены неясности, нужно уточнить. А может, плевать на неясности? Я бы вылетел немедленно. Но я субъективен, я не имею права влиять на решение. Сочувствую Лукину, которому дорог каждый час для выполнения программы, но душой я с теми, кто сейчас на льду. И Арктику от них я бы не отгораживал, они честные и мужественные спортсмены, а эти качества нужно уважать. У Валерия лицо мученика, он еще надеется, что вот-вот поступит вторая радиограмма и все обойдется, ведь решение принимать ему. Приходит Освальд: „Ребята, не могу ждать, душа болит“. Словно он только этого и ждал, Лукин кивает и встает — летим. Пусть немного смешно, но я обнимаю и его, и Освальда. В том, что не ясно, разберемся потом. А сейчас Полярный Закон требует: не оставляй человека в беде».
Через полчаса, до отказа загрузив вертолет бочками с горючим (кто знает, сколько продлится спасательная операция), мы вылетели к острову Ушакова.
«Подкоркой чувствовал…» — в это нетрудно было поверить. В Арктике всякий сколько-нибудь длительный уход группы людей на дрейфующий лед неизбежно порождает беспокойство за их судьбу, которое растет по мере их удаления от полярного жилья. И дело здесь не в интуиции и не в подкорке, а в трезвом осознании опасностей, подкарауливающих людей в безбрежном «белом безмолвии».
