Сергей Марков - Юконский ворон
Еще огорчу вас вестью о безвременной смерти Глазунова, которого вы изволили знать. Он отправился для новых обретений в глубь страны, но по плохому усмотрению начальства не был снабжен должным провиантом и погиб в пути. Тело его нашли бродячие индиане и представили в Ново-Архангельск. Лекарь Флит, сделав потрошение тела Глазунова, сказал, что желудок его содержал лишь одну сосновую кору. Так, вдали от родины своей — цветущих кущей калифорнийских, — погиб в снегах Аляски во имя служения российскому народу отважный креол Глазунов, один из славных товарищей незабвенного Баранова. Вечная память, вечная слава скромному трудолюбцу.
О новостях в Ново-Архангельске объяснит вам Таисья Ивановна, подательница сего письма. Желаю вам счастья и благополучия…»
Загоскин ходил по большой горнице, несколько раз перечитывая письмо Лукина. Смерть Ке-ли-лын, рождение сына, опекунство Одноглазого… Все это совершалось теперь так далеко от него, и ему не верилось, что он сам был в Бобровом Доме, что были годы, когда он боролся за жизнь, убивал зверей, шел, проваливаясь в снег, под неистовыми огнями северного сияния.
Загоскин пытался поставить какого-то другого человека на свое место, взглянуть его глазами на свою судьбу. Что бы делал этот человек в его положении? Как страшно было бы ему узнать о смерти Ке-ли-лын!
Привыкший стыдиться даже перед самим собой многих своих чувств, Загоскин часто мысленно подменял себя вымышленным лицом и старался переложить на него всю тяжесть жизни. Так бывало с ним в самые трудные мгновения.
«Вот она, способность не меняться в лице!» — подумал он.
— Таисья Ивановна, а про Кузьму что же ты мне не говоришь?
— И до него очередь дойдет, — ответила старуха. — Подумай-ка лучше — твоему Владимиру Лаврентьевичу третий годок идет. — Ее широкое лицо осветилось улыбкой. — Глаза, поди, у него светлые, а волос темный. Что поделать? Мать, бедную, не вернешь, а тут — живая жизнь растет. Может быть, ты когда с сыном-то и свидишься… Да только вряд ли, — вздохнула она. — Знаешь, год от году слух все больше и больше проходит, что начальство отступаться от Российской Америки хочет. Не знаю, верить этому али нет. Ропот в людях идет насчет форта Росс: как узнали, что мы там свое золото немцу продали, так русские люди и огорчились. Все промышленные, не таясь, о Россе жалеют. Сколько уже за ропот этот Калистрат на Кекур сволок. А всех туда не перетаскаешь… Как покидала я Аляску, так что-то у меня сердце все ныло… Перед тем как собраться, пошла я к Эчком-горе, взяла щепоть земли да сшила ладанку. Поглядела на гору в последний раз с корабля и заплакала… Мужнюю могилу нелегко покинуть. А сколько там русских могил? Не сочтешь! Сколь русских родилось… А начальству что?.. Да, забыла совсем. Расскажу, как бедный сержант Левонтий едва жизни не лишился и сейчас у лекаря Флита живет на призрении. Плечо разворотило, руку сломало, да не знаю, остались ли ребра целы. Душевный человек сержант, мы его не сразу с тобой поняли. Помнишь, как он под окошком тебя караулил?
— Помню. — Загоскин невольно улыбнулся, вспомнив сержанта, его нос чижиком, лучики морщинок около глаз. — Что же с ним такое случилось?
— Из-за отца Ювеналия изувечился. Вот тебе крест. Ювеналий, жеребец долгогривый, погиб не своею смертью бог знает когда, а сержант за него отдулся… С тех пор как Ново-Архангельск стоит, я такого дела еще не видывала. Отец Яков главным заводилой был. Под самым Кекуром на плацу устроили представление во имя святого мученика Ювеналия. Одного байдарщика, росту высочайшего, обрядили Ювеналием, крест животворящий в руки дали, и он по плацу ходит, проповедует слово божие. А кругом его — страшенные индиане, каких во всей Аляске, наверно, и не было никогда. Впереди их Калистрат, в перья обряжен, глазами ворочает, рычит, как зверь. И так, нечистая сила, страшен, а тут он еще страхолюдней был. Я его потом долго во сне видела.
Ну вот, отец Ювеналий все что-то индианам объясняет; они в ответ рычат, пляшут, а команду им подает с Кекура господин Рахижан. Индиане, конечно, никакие не дикари, а служилые да промышленные, только ряженые все, словно на святках. Ювеналий стал на колени и творит молитву. Дикари его копьями ширяют, за бороду дергают, а он кротость показывает. Тогда вдруг Калистрат в образе главного убивца подбегает к Ювеналию и предает его окончательной смерти. А в это время раздается ужасный гром, все дикари падают наземь, и происходит небесное знамение. Чтобы гром изобразить, сержанту Левонтию приказали пушки двойным зарядом набить. Сержант начальство упреждал, что орудия старые, но его не послушали. Ну, единорог медный, который еще Барановым поставлен, с лафета сорвало, а наш Левонтий, бедный, — как сноп на землю! По мне такое представление — посмеяние святой веры… Говорят, что преосвященный про эти затеи узнал, когда в крепость вернулся, и сильно гневался, посохом даже грозил Рахижану. А Калистратка как именинник ходил и морду долго не мог отмыть — так она у него расписана была. И смех и грех. Лукин в ту пору в крепости был; он на плацу откровенно сказал, что отец Яков не дело, а срамное игрище затеял. Не знаешь — плакать или смеяться… Ну, чертежный Рахижан — тот хоть из персиян, ему над верой нашей надругаться положено, а почему отец Яков за это взялся? Не иначе как из гордости…
Таисья Ивановна помолчала, пристально взглянула на Загоскина и улыбнулась.
— Ну, вот теперь ты и про представление знаешь… Не все подряд про печаль говорить… А тревога какая была, когда в крепости дознались, что ты во второй раз в дальний поход ушел, не спросясь ни у кого… Сержант сказывал, что правитель сгоряча погоню хотел за тобой снарядить. Да куда там! Кто бы согласился в такую даль на зиму идти… Кузьму, бедного, потом сколько раз на Кекур таскали, но он на тебя ни слова не сказал. Сержант говорил, — он через Калистрата знает, — что Кузьму все насчет золота допытывали. Но я тебя знаю — тебе никакого золота не надобно, такой уж ты бессребреный человек. Вот что я вспомнила! Узнать хорошо бы, когда Кузьму да Демьяна Бессребреников поминают…
— Сейчас я тебе скажу все очень точно, — сказал Загоскин и выдвинул ящик стола, где хранились его бумаги. — Ты не пугай только меня, Таисья Ивановна. Скажи прямо — случилось что-нибудь с Кузьмой? Зачем ты поминать его хочешь?
— Нет, батюшка, плохого ничего не случилось…
Загоскин отыскал в бумагах знакомую книжечку в малиновом переплете и начал ее перелистывать.
— Козьма и Дамиан, Таисья Ивановна, дважды в году именинники — первого ноября и первого июля… Как хочешь, так и считай. В ноябре — день Козьмы и Дамиана Бессребреников, а в июле просто Козьмы и Дамиана. Как же так получается?
