Азиатская книга - Александр Михайлович Стесин
Наутро никаких табуреток уже не видать, но жизнь вокруг черепашьего озера все еще кипит: воскресенье. Кто-то играет в бадминтон, кто-то занимается ушу, кто-то делает свадебные фото на фоне восковой скульптуры дракона, кто-то даже танцует танго. Велорикши и уличные массажисты скучают в ожидании клиентов. Торговка в конической шляпе (той самой!) несет коромысло с двумя судками, наполненными сахарным тростником. «What does one do with this sugarcane?»[71] — спрашиваю у нее. Отвечает не то по-английски, не то по-вьетнамски: «тью», то бишь «chew»[72]. Другая торговка сражается с тяжелым оцинкованным баком. Пыхтя, вытаскивает его из лавки на тротуар. Эта картина мне знакома: в Нью-Йорке точно такие же баки точно так же по утрам выставляют на бровку в ожидании мусоровоза. Но когда торговка поднимает крышку, оказывается, что под ней — дымящиеся рисовые пампушки. Стало быть, эта ржавая бочка вовсе не мусорный бак, а жаровня. Следом из лавки выкатывается стеклянный шкаф с еще не разогретыми партиями пампушек. Мимо течет нескончаемый утренний поток мопедов. В Ханое это главное транспортное средство. Как переходить через дорогу? На светофоры надеяться не приходится: их тут мало, и никто не обращает на них внимания. Единственный способ — вклиниваться в этот нескончаемый поток, идти напролом, уповая на то, что мопед — не трамвай, объедет. Вот один из мопедистов притормаживает возле пампушек. На нем футболка с трогательной надписью «Best Dad». Крышка приподнимается, и нас обдает аппетитным паром. Пора позавтракать. Мы заходим в первое попавшееся кафе, садимся за столик рядом с обязательной домашней божницей (киот в виде маленького храма, украшенный новогодними лампочками; внутри — розовощекие фарфоровые бодхисаттвы, красные вымпелы с золотой вышивкой, электрические свечи). Над нами — клетка с попугаем. Попугай тараторит что-то по-вьетнамски. Возможно, оглашает меню. Не удивлюсь, если он и заказы принимает. Два кофе и две пампушки, пожалуйста.
После завтрака мы берем напрокат велосипеды и едем колесить по городу, начиная с французского квартала к юго-востоку от черепашьего озера. Широкие проспекты и площади, постройки в стиле необарокко. Артефакты колониальной эпохи. Сто лет назад здесь, как и всюду, докуда дотянулась французская экспансия, от Абиджана до Мартиники, строили свой маленький Париж. Сровняв с землей несколько древних храмов и часть градообразующей крепости, воздвигли на их месте провинциальную реплику европейской метрополии. Улица Чан Тьен — подобие Елисейских Полей, барочный оперный театр — подражание парижской Гранд-Опера. И, конечно, Нотр-Дам-де-Ханой, он же собор Святого Иосифа — приталенная копия прославленного собора на левом берегу Сены. Широкие улицы, пересекающиеся под острым углом, длинные трехэтажные дома в парижском стиле (в прошлом — резиденции французских подданных). Кажется, все это и правда строил какой-то ученик Османа.
По части колониализма у Вьетнама богатый опыт: полторы тысячи лет противостояния Китаю; затем — то, что Вьет Тхань Нгуен остроумно называет «дядюшкиным домогательством» французов; затем — японская оккупация во время Второй мировой, распил страны пополам на Женевской конференции в 1954‐м, СССР на севере и американцы на юге, коммунизм против национализма, дядюшка Хо против дядюшки Сэма. Потом была советская власть — парторганизации, комитеты, ячейки, лагерная перековка инакомыслящих. Но в начале XXI века здесь, в отличие от Китая, Советский Союз почти не ощущается. Скорее отголоски Франции, патина прекрасной эпохи, причем не только во французском квартале. Сто с лишним лет назад вьетнамская аристократия приветствовала французское влияние как долгожданный уход от «бак тхуок»[73]. Реплики героев «Счастливой судьбы», классического романа Ву Чонг Фунга, написанного в конце 1930‐х, пестрят французскими словечками не меньше, чем у русских классиков. Те же «неспа» и «компреневу». Китайские иероглифы и основанная на иероглифике система письма тьы-ном были наскоро вытеснены европеизированной письменностью тьы куокнгы, разработанной на основе латинского алфавита католическими миссионерами. В результате весь канон китайской и вьетнамской литературы оказался недоступен. Новое поколение, не обученное китайской грамоте, не могло прочесть ни «Поэму о Кьеу», ни других классических произведений, написанных на тьы-ном. Буддизм временно уступил место католицизму, «Аналекты» Конфуция — трудам Монтеня и Вольтера. Но только временно. Местная специфика, кажется, в том и состоит: ничто не стирается навсегда. В конечном счете одно просто наслаивается на другое. Буддизм — на матриархальный шаманизм «дао мау», католицизм — на буддизм, коммунизм — на конфуцианство. В результате получается многоярусная конструкция в духе древних пагод; она и зовется вьетнамской культурой. Но почему все-таки французская составляющая чувствуется куда сильнее советской? Центр Халонга и вовсе неотличим — за вычетом кокосовых пальм — от какого-нибудь Лиона. Прижившийся трансплантат Оверни в Юго-Восточной Азии. Или это только мое восприятие?
Там, где кончается широкобульварный Ville française, начинаются узкие улочки-барахолки, так хорошо знакомые по другим странам Азии и Африки, — самая гуща городской жизни. Ленточная застройка, обветшалые террасные дома впритирку. Кафешки, где подают багеты «бань ми» со свининой и квашеной редькой, забаррикадированы все теми же пластмассовыми табуретками, детскими стульчиками и столиками. Они выглядят странной пародией на парижские брассери. В конце улицы — не то цветочная лавка, не то похоронное бюро. Желто-красные кладбищенские венки издали похожи на толсто нарезанные кружки рулета с вареньем. Рядом — реликтовая будка телефона-автомата. По этой улице не проехать: проезжая часть исполосована шпалами давно заброшенной железной дороги. Сворачиваем, чтобы объехать по соседней, и вдруг попадаем в совершенно другую часть города: огородные участки, лачуги. Если верить путеводителю, где-то здесь поблизости находится сад скульптур, а рядом — ателье художника, местной знаменитости, про которую нам рассказывали другие бэкпекеры[74]. Но мы заехали не туда: вместо сада скульптур перед нами — кладбище. Аккуратные ряды одинаковых надгробий в виде ступы с четырехскатной черепичной крышей. Согласно местному обычаю, через семь лет после погребения останки следует эксгумировать, промыть и перезахоронить в ступе. Крыши некоторых ступ увенчаны католическими крестами. Возможно, те, кто здесь похоронен, были приверженцами каодаизма[75] или еще какого-нибудь синкретизма местного разлива. За кладбищем — большой участок, засаженный чайными кустами; дальше — длинная дорога вдоль Красной реки, до ржавого моста Лонг Бьен. Один берег реки заболочен и засыпан мусором, а другой зарос непроходимым тропическим лесом. Мутная вода, пряная тропическая испарина, листья пандануса, торчащие во все стороны, как
