Сесил Форестер - Лорд Хорнблауэр
Деревушка Смоллбридж однажды уже испытала шок при появлении в ней негритянки — горничной Барбары, люди качали головой, осуждая привычку Барбары и Хорнблауэр каждый день принимать ванну. Что будет, когда там появится католичка, даже целая семья папистов, Хорнблауэр затруднялся себе представить. Ну вот, он опять думает о Смоллбрижде. Это именно то, что называется «двойная жизнь». Он задумчиво посмотрел на графа, гостеприимством которого так злоупотреблял. Недопустимо говорить о преступной любви, имея в виду Мари — она не виновата ни в чем. А он? Должен ли он чувствовать вину за поступок, от которого невозможно было удержаться? Виновен ли он в том, что водоворот выбросил его на берег Луары в миле от места, где он стоит сейчас? Хорнблауэр перевел взгляд на Мари, и как всегда, страстное влечение к ней заполнило его с такой силой, что он вздрогнул, осознав, что граф обращается к нему.
— Орацио, — произнес граф, — будем мы танцевать на свадьбе?
Они устроили из этого случая настоящий карнавал, что мало удивляло Хорнблауэра, имевшего весьма смутные и далекие от истины представления об отношениях между старорежимными сеньорами и их крепостными. На двор замка выкатили бочки с вином, там играл почти настоящий оркестр из скрипачей и свирельщиков из Оверни, извлекавших из своих инструментов звуки, подобные шотландской волынке, что причиняло лишенному музыкального слуха Хорнблауэру страшные мучения. Граф пошел танцевать с толстухой Жанной, а отец невесты вывел Мари. Лилось вино, поедались явства, звучали соленые шуточки и заздравные тосты. В округе, насколько можно было судить, брак местной девушки с еретиком-иностранцем восприняли на удивление спокойно: местные крестьяне похлопывали Брауна по спине, а их жены целовали его в иссеченные ветрами щеки под аккомпанемент радостных криков. Впрочем, Браун у всех умел снискать популярность, и, похоже, был прирожденным танцором.
Хорнблауэр, не имея возможности отличить одну мелодию от другой, вынужден был прислушиваться к ритму и стараться повторять движения остальных, в результате чего ему удавалось неуклюже следовать фигурам танца, переходя от одной одаренной аппетитными, как спелые яблоки, щечками, партнерши, к другой. Он то объедался лакомствами с ломящегося стола, то лихо приплясывал на замощенном булыжником дворе между двумя пышногрудыми девицами, держа их за руки и заливаясь безудержным смехом. Ему казалось странным (даже в этот момент он не переставал заниматься самоанализом), что он способен так веселиться. Мари улыбалась, украдкой бросая на него взоры из под ресниц.
Сидя, вытянув ноги, в салоне замка, он чувствовал себя невероятно усталым, но счастливым. Феликс, снова превратившийся в образцового мажордома, готов был выслушать их с графом приказания.
— Появились странные слухи, — сказал граф, казавшийся ничуть не уставшим и элегантным, как всегда. — Мне не хотелось портить праздник, обсуждая их, но поговаривают, что Бонапарт сбежал с Эльбы и высадился во Франции.
— Действительно странно, — лениво согласился Хорнблауэр, ему потребовалось время, чтобы значимость известий достигла его затуманенного рассудка. — Что он намерен предпринять?
— Снова претендовать на французский трон, — с полной серьезностью заявил граф.
— Не прошло и года, как народ отверг его.
— Это верно. Возможно, Бонапарт найдет решение той проблемы, которую мы обсуждали как-то на днях. Без сомнения, король прикажет расстрелять его, если сможет поймать, и, возможно, это положит конец всем интригам и неурядицам.
— Совершенно верно.
— Но мне хотелось бы, хоть это наивно, услышать о смерти Бонапарта одновременно с вестями о его высадке.
Граф казался мрачным, и Хорнблауэр почувствовал легкое беспокойство. Он знал, что его хозяина всегда отличали здравые суждения о политике.
— Чего вы боитесь, сэр? — задал вопрос Хорнблауэр, постепенно обретающий возможность мыслить снова.
— Боюсь, что он, вопреки ожиданиям, может достичь успеха. Вам известна власть его имени, а король, или его советники, не проявляли с момента реставрации столь необходимой в подобных случаях умеренности.
Приход Мари, улыбающейся и счастливой, прервал разговор, который не возобновился и после того, как они расселись по местам. В течение следующих двух дней у Хорнблауэра иногда возникало чувство, что что-то не так, хотя доходившие до них слухи только подтверждали известия о высадке, не сообщая никаких подробностей. Над его счастьем нависло облако, однако счастье это было таким большим и таким сильным, что омрачить его такому маленькому облачку было не под силу. Как прекрасны были эти весенние дни: прогулки под сенью плодовых деревьев, по берегу Луары, поездки верхом (как это могло доставлять ему удовольствие, если прежде он не любил лошадей?) по лесу, даже визиты в Невер на пару церемоний, участие в которых предусматривал его ранг — все эти моменты были замечательны, каждый из них. Страх перед действиями Бонапарта не омрачал их, этого не под силу было бы сделать даже письму из Вены, которое должно будет прийти поздно или рано. С формальной точки зрения у Барбары не могло быть поводов для беспокойства: она уехала в Вену, а в ее отсутствие Хорнблауэр решил навестить своих старых друзей. Но Барбара поймет. Возможно, она не скажет ни слова, но поймет.
И как бы не был счастлив Хорнблауэр, счастье это, в отличие от Брауна, не было безоблачным — Хорнблауэр поймал себя на том, что завидует Брауну, который мог открыто выражать свою любовь. Хорнблауэр и Мари нужно было скрываться, осторожничать, и совесть несколько мучила Хорнблауэра, когда он вспоминал про графа. Но все равно, он был счастлив, счастлив как никогда за всю свою жизнь, полную испытаний. Впервые самоанализ не мучил его. У него не было никаких сомнений ни в себе, ни в Мари, и новизна этих ощущений перебарывала его страхи и опасения по поводу будущего. Он мог жить в мире с собой до тех пор, пока трудности не дадут о себе знать — если ложка дегтя в бочке меда и была необходима (хотя на самом деле нет), то она состояла в знании, что трудности эти находятся в грядущем, и пока он может не думать о них. И это чувство вины и неуверенность лишь с еще большей силой толкали его в объятия Мари — не из стремления забыться, а побуждая успеть как можно больше.
Это была любовь — чистая, без какой-либо примеси. Блаженством было давать, а получать — делом само собой разумеющимся. Любовь, наконец, пришла к нему после всех этих долгих лет и терзаний. Если смотреть с циничной точки зрения, это можно было принять за еще один пример стремления Хорнблауэра заполучить недостижимое, но даже если так и было так на самом деле, Хорнблауэр не отдавал себе в этом отчета. В последние дни в голове Хорнблауэра крутилась фраза из молитвенника: «Чье рабство есть свобода истинная». Она как нельзя лучше описывала его отношение к Мари.
