Николай Максимов - Поиски счастья
— Тащи ее! — сорвавшимся от волнения голосом крикнул старик. — Тащи к себе! Она твоя жена по обещанию!
Сын Кочака схватил Энмину в охапку.
— Пеляйме! — жалобно крикнула она со слезами на глазах. — Твой ум отуманило, что ли?
Юноша действительно растерялся. Ведь у него не было на нее никаких прав, кроме права любви, А тут отец и жених — сын шамана…
— А ну, брось! — внезапно вмешался Василий. — Ты что девчонку обижаешь? Видишь, не хочет она идти. — Сильной рукой он отстранил Ранаургина.
Не удержавшись на коленях тот упал, совершенно оторопев от неожиданности.
— Не хочу тебя! Уходи! — кричала Энмина.
— Уходи, — вдруг осмелел Пеляйме, — Здесь я хозяин, — и его рука легла на рукоять охотничьего ножа…
Жених стиснул зубы, что-то промычал. Лицо его густо покраснело: его, Ранаургина, сына Кочака, выгоняют из яранги как собаку. Этого еще никогда не случалось…
— Твой ум склонен на худое, однако. Зачем обижаешь девушку? — Пеляйме еще не смел при всех назвать ее своей невестой.
Бросив гневный взгляд на Устюгова, с руганью и угрозами Ранаургин выполз из спального помещения.
— Ты чужой человек, — сказал отец Энмины Василию. — Ты не должен вмешиваться в нашу жизнь, Энмина — моя дочь, и я — ее отец.
Устюгов ответил:
— Дочь должна слушаться отца.
— Верно. Верно, — старик одобрительно закивал головой. — Идем домой, Энмина.
— Пойду, Домой пойду, отец, — девушка сразу сникла и горько заплакала.
Старик придвинулся к ней, стал гладить ее по плечам.
Пеляйме вышел. Ранаургина нигде не было, Вскоре мимо прошли отец и дочь.
— Мой ум смутился, — вернувшись, оправдывался юноша перед Василием. — Ты — мой тумга-тум. Я помогу тебе перейти на ту сторону.
* * *В ожидании, пока льды заклинят пролив, больше месяца прожил Устюгов у Пеляйме. И почти каждый вечер к ним в ярангу прибегала Энмина.
Наконец, как-то в тихую лунную ночь Пеляйме разбудил Василия:
— Поднимайся! Скорее! Иди. Торопись. Возможно, успеешь.
Он проводил друга до кромки остановившихся сейчас подвижных льдов, простился — и еще долго потом всматривался, как таньг, тумга-тум, растворялся в бирюзовом мареве среди торосов.
«Смелый, Ох, смелый!» — думал про него Пеляйме. Даже он, чукча из Уэнома, не решился бы на такое.
…Как шел Василий через Берингов пролив, сколько дней и ночей, как проваливался в море, спасался, обходил разводья, как начавшийся дрейф стал уносить его на север, — это знает только он.
Обмороженный, с заледеневшей бородой, ввалившимися глазами, лишь к середине февраля он достиг Нома.
— Васенька, родной! — крикнула выбежавшая навстречу в одном платье Наталья.
Дверь в избу осталась открытой, оттуда, как из бани, валил пар.
Василий прижал к обледенелой одежде жену. Запахивая на ходу тулупы, со всех сторон спешили родные и односельчане.
— Уж и не чаяла дождаться, — всхлипывая, причитала Наталья.
— Заждалась она тебя. Совсем, гляди, извелась баба.
— Наталья! Нешто на радостях помирать собралась? Гляди, волосы заиндевели! — зашумела на нее соседка. — А ты не видишь, что ли? — укоризненно бросила она Василию. — Обрадовался, шалый!
Изба едва вместила встречающих.
— Колька-то где?
— В Номе, у трактирщика в услужении.
Отец нахмурился.
— А батя?
— Преставился Игнат, — дед, покачивая головой, перекрестился. — Царствие ему небесное.
Соседи опустили головы, почувствовали, что они тут лишние, и потихоньку начали выходить.
Василий широко открыл глаза, оглядел еще оставшихся, хотел, видно, что-то сказать, но лишь скрипнул зубами — и отвернулся. Еще не известное ему чувство горечи и стыда кольнуло сердце.
— Женку твою хотели снасильничать, — продолжал дед. — Оплошал я малость, не успел второго супостата топором тяпнуть.
Хлопнула еще раз дверь, и в избе остались только свои.
— Кто?
— Известно кто, городские. Кто их узнает! Напакостят и были таковы.
Василий опустился на лавку. Даже неизвестно, кому мстить за отца! И в мыслях не было, что такое ждет его дома.
Все молчали. Каждый думал о своем. Дед и Наталья уже свыклись с потерей. Сейчас им хотелось лишь радоваться возвращению внука и мужа, расспросить об успехах, но они понимали его состояние и не нарушали молчания. А Василий не мог простить себе смерти отца.
— Разденься, Васенька. Обедать станем, Николка не придет до воскресенья.
Пришел отец Савватий — высокий худощавый старик лет шестидесяти, с болезненным лицом.
— Мир дому сему. — Подошел к Василию, перекрестил его, обнял, поцеловал, разделся.
— Садитесь, батюшка! Вот сюда, — указала ему Наталья место под образами.
— Ну, чадо, повествуй о странствиях своих.
Хозяйка достала из-за божницы бутылку самогона, наполнила стаканы, накрыла стол.
— За благополучное прибытие, сын мой! — Савватий выпил, утер рукавом пышные усы и бородищу, — Поутру благодарственный молебен отслужим.
Возвращением Устюгова было нарушено обычное течение жизни всего русского поселения. Подвыпив, родственники и знакомые шли на огонек в его избу.
— Дозволь поздравить, Василий Игнатович, с прибытием. — И сразу несколько бород просунулось в дверь.
Наталья суетилась.
— Раздевайтесь, дядя, садитесь, гости радостные!
На столе появилось еще несколько бутылок.
Гости крестились и размещались на лавках.
— Бог троицу любит, — наливая себе уже третий стакан, приговаривал отец Савватий.
— Кушайте, батюшка, кушайте, гости!
— Отродясь такого крепача не видел, — расхваливал самогон священник. — Однако не берет. С чего бы это?
Василий выпил полный стакан.
— Как же ты, чадо, достиг нас зимою?
— Никак по льдам?
— Чудной ты! — начал у Василия развязываться язык. — Нешто по воде?
— Предерзостен ты, чадо! Такого не слыхивал.
— А чевой-то вас в экую стужу подперло идти?
— Каким числом сей подвиг совершили?
— Один я пришел.
— Ой ли? — дядя выпучил глаза, не дожевав закуску.
— Пойдешь, ежели ни хлеба, ни долларов.
— Это как же так? — вмешался дед.
— Едва не пропал там. Как завезли — так и все. Хочешь — живи, хочешь — помирай.
— А гоулд[18], чадо?
— Пропади оно, то золото.
— Стало быть, не нашел?
Василий отрицательно качнул головой.
Гости притихли. Наталья присела на край скамьи.
— А тут, чадо, тем золотом бойкая торговля идет. Мы чаяли, ты с того и не идешь, что жадность обуяла тебя.
Василий рассказал о своей жизни за проливом.
