Леонид Платов - Архипелаг исчезающих островов
Вот каков был пожар, о котором мы сначала узнали по запаху и лишь потом услышали по радио!
Но этим не кончились причуды юго-западного ветра. Обед был прерван Сабировым.
— Пожалуйте наверх, Алексей Петрович, — сказал он в переговорную трубу, которая соединяет кают-компанию с капитанским мостиком, и в интонации его голоса я различил удивление. — Справа по курсу — пестрые пятна!
Справа по курсу были льды берегового припая. Выглядели они неприглядно. В трещинах выступила мутная вода, мокрый снег смешался с песком и пучками прошлогодней травы. Похоже было на пустырь, заваленный мусором, или на болото поздней осенью.
Но сейчас льдины приобрели неожиданно нарядный вид. На них видно было что-то пестрое.
— Странно! Очень странно! — бормотал капитан, опуская бинокль и тщательно протирая линзы носовым платком. — Никогда не видел такого.
— Совсем цветы, а? — заметил Андрей. — Клумбы цветов.
— Цветы? — переспросил капитан — Что вы! На льду?
— Нет, скорее водоросли. Вы рассказывали, что видели как-то скопление морских водорослей на льду…
— Но те были одноцветные — зеленые… Странные пятна переливались всеми цветами радуги.
Такие появляются перед глазами, если долго смотреть на солнце. Однако после полудня солнце спряталось за облаками. Самым зорким из нас оказался сигнальщик.
Обо всем, что возникает в поле его зрения, он обязан докладывать, не раздумывая, без запинки. Но голос сигнальщика дрогнул и осекся, когда он сказал:
— Бабочки…
Мы убедились в этом, когда, огибая мыс, корабль подошел ко льдам вплотную.
Мириады разноцветных бабочек сидели на льдинах. При нашем приближении они поднялись в воздух и закружились над кораблем.
Как они могли очутиться здесь?..
— Опять ветер виноват? — спросил Сабиров.
— Конечно.
Ветры южных и юго-западных румбов продолжали дуть не переставая. В этом и была разгадка появления бабочек в Восточно-Сибирском море. Сюда их пригнали ветры — подхватили в далеких сибирских лесах и отнесли за сотни километров в океан. Сначала принесло запах гари, затем бабочек.
Разноцветное облако еще долго носилось над кораблем. Напуганные окружающим холодом и блеском льдов, бабочки садились прямо на палубу, облепляли реи, трепеща крыльями, медленно ползли вверх по мачтам.
Издали “Пятилетка”, наверное, представляла из себя удивительное зрелище. Она была как бы украшена праздничными флагами расцвечивания.
— Счастливая примета, — сказал Сабиров, потирая руки. (Как многие молодые моряки, желая поддержать традицию, он притворялся, что суеверен и придает значение всяким предзнаменованиям.)
— Какая примета? — удивленно спросил Степан Иванович, поднявшийся на мостик полюбоваться на бабочек.
— Я верю в приметы, Степан Иванович. На суше не верю, а на море верю.
— Кокетничаете, товарищ Сабиров? Ну, я понимаю еще “красный закат — к ветру”, или как там у вас: “чайка ходит по песку, моряку сулит тоску”… Но при чем тут бабочки?
Сабиров задумался. Действительно, при чем тут были бабочки?
— Мне вот что странно, — сказал Андрей, меняя разговор. — Почему это большинству иноземных путешественников Арктика казалась мрачной? Возьмите хотя бы того же Текльтона. На каждой странице встречаем в его книге: “гнетущая”, “пугающая”, “безжизненная”…
— Не от восприятия ли зависит? — предположил я. — От того, каков человек. Если стекла бинокля закопчены, ничего хорошего не увидишь в такой бинокль.
— Хочешь сказать, что мы более жизнерадостны, более оптимистичны? Бесспорно!.. — Нет, Андрей Иванович, я понимаю шире, — заявил Сабиров, который, так и не придумав, почему бабочки должны сулить удачу, решил больше не ломать над этим голову. — Мы, советские люди, несем с собой жизнь в пустыню, не так ли? И вот пустыня откликается на наш призыв хором голосов…
— Вы поэт, товарищ Сабиров!
— Моряк, — скромно поправил старпом. — Моряк — он всегда немного поэт.
По тому, как взглянул на меня Андрей, я понял, что мы подумали об одном и том же: откликнется ли на призыв эхолота таинственная Земля Ветлугина…
На исходе пятого дня с начала путешествия мы приблизились к устью Колымы.
Осторожный Федосеич приказал замедлить ход и выслал на бак впередсмотрящих.
Здесь нельзя зевать, надо глядеть в оба. Сибирские реки выносят в море в огромном количестве плавник — стволы деревьев, подмытых во время половодья и вырванных с корнями где-нибудь в верховьях, в дремучей тайге. Беда, если такой ствол попадет в винт корабля. Случается, что на винт наматываются и рыбачьи сети, которые срывает штормом.
Я стоял на капитанском мостике, когда сильный толчок внезапно потряс судно. Его как бы передернула судорога от киля до мачт.
“Пятилетка” сразу сбросила ход. Впечатление было такое, будто она тяжело ползет килем по дну. Если бы шли по реке, с уверенностью можно было бы сказать, что наскочили на перекат. Но мы были в открытом море. Неужели намыло отмель, не показанную в лоции? Почему же тогда Федосеич не стопорит машины?
Все эти вопросы мгновенно пронеслись в голове. Потом я перевел взгляд с безмятежной глади моря на спокойное лицо капитана и понял.
— Река? — сказал я полуутвердительным, полувопросительным тоном.
— Она. И в море с кораблями шутки играет…
— Вы думаете — перекат, отмель?
— Какой там перекат! Какая отмель! Глубины здесь более чем достаточны.
Но море выглядело необычно. Поперечные волны, расходившиеся за кормой от винтов, сделались сейчас очень большими, хотя вода вокруг оставалась зеркально гладкой. Перед форштевнем бежала странная одиночная волна, которую корабль как бы толкал перед собой.
Мы, гидрографы, называем это явление “мертвой водой”. Пресная речная вода намного легче морской, соленой, и, вытекая в море, располагается сверху сравнительно тонким слоем. Возникает своеобразное мелководье. На плоскости, разделяющей два слоя воды, гребные винты корабля образуют большие волны под килем, на что попусту расходуют часть своей энергии. Отсюда и резкое снижение хода. Парусные же корабли, попав в зону “мертвой воды”, перестают слушаться руля и сбиваются с курса.
— Пошли! Пошли! — закричали на баке. Тахометр, отсчитывающий скорость хода корабля, затикал быстрее. Ничего не изменилось на гладкой водной поверхности, но корабль рванулся вперед, будто растреноженный конь.
— Ход двенадцать узлов! — повеселевшим голосом доложил механик, поднимаясь на мостик.
За ним взбежал по трапу улыбающийся Сабиров. Он держал в руке раскрытый вахтенный журнал, которым размахивал из стороны в сторону.
